В вену Маруся попадала интуитивно, почти не глядя. Ловко перетягивала резиновым жгутом предплечье, просила поработать кулаком. Сжать, разжать. И виртуозно игла находила цель. А вена и не думала прятаться, убегать, замирала на секунду, набухнув в ожидании процедуры вливания лекарства.
Моя бабушка Маруся была медсестрой от Бога. Не боялась ни крови, ни боли, ни покойников, ни черта лысого. Работала фельдшером на 2 деревни, расположенные во «тьме таракане», куда добираться приходилось по бездорожью на попутках. Рейсовый автобус ходил раз в неделю. А вокруг леса с медведями и волками, да зона, где содержали заключенных. К слову, уголовники случалось, бежали. И бежали они аккурат мимо Марусиного дома. Избушка ее на курьих ножках, разумно предусмотренных по случаю весенних паводков, стояла на опушке леса, в двух километрах от ближайшего населенного пункта.
Муж у Маруси, мой дед Саша, был лесничим. По должности ему полагалось ружье. Дикую природу дед любил, и лис с волками жалел, не стрелял без надобности. Понимал, что таких лесов, как в Мордовии, девственно первозданных, с чащобами и зарослями черничников, малинников остается все меньше. Было с чем сравнивать. Успел и в Москве пожить, где дикие звери разве что на картинках в книжках, да в виде чучел в зоологических музеях. Учитывая, что охотой мой дед не увлекался, ружье, как правило, висело на стене у входа. И стреляла из него Маруся. Пару раз для острастки уголовников, когда одна, без мужа, с малыми детьми ночевала. Ночи в тех местах, замечу, темные, страшные. Это в городе фонари да шум машин. А в доме на опушке леса слышно, как стонет ветер, скрипят сухие деревья, и воют волки в непогоду.
Однажды довелось Марусе, как когда-то в молодости своих детей, и меня защищать. Дело было так. Темнота. Недостроенный дом на окраине поселка, в котором нам с ней вдвоем случилось ночевать. И пьяные уголовники, ломящиеся в дверь с угрозами убить в случае сопротивления. Правда, ружья на стене в тот раз не оказалось. Тогда Маруся взяла в руки топор, и выражение лица у нее стало «про войну». Губы сжала ниточкой, глаза горят решимостью, мол, не подходи — зарублю. А с меня, пятилетней девчушки, уже несколько потов успело сойти. До сих пор от воспоминаний в дрожь бросает. Но крепкой оказалась дверь, не подвела свою отчаянную хозяйку. Как говорится, пронесло.
Или опять же из детства вспоминается, как в любое время суток в деревенский дом прибегали за помощью люди. Хозяева дома первыми узнавали где, что стряслось: рожает ли, умирает ли кто, пострадал ли кто в пьяной драке или дошло дело до поножовщины.
Если бы не стала Маруся фельдшером, то наверняка была бы великолепным продавцом или менеджером. Коммерческая жилка вкупе с феноменальной коммуникабельностью помогала моей бабке расправлять крылья, подобно птице феникс, после любых жизненных невзгод.
В юности была у Маруси своя формула счастья — «ДМБ». Что расшифровывалось как «дети, муж, богатство».
Найти мужа в деревне в послевоенные годы, да еще когда тебе пошел 27 год, было задачей непростой. У очаровательной пухленькой модницы с ангельским выражением лица, кавалеры, конечно, имелись, только не соответствовали ухажеры ее требованиям. Замуж Маруся хотела за молодого холостого красавца. И что б красавец тот был непременно инженером, доктором или учителем. Трактористов и комбайнеров просила не беспокоиться. Завивала кудри, подкрашивала губки, вставала для стройности на каблуки и по выходным отправлялась на охоту за женихами, то бишь на танцы в райцентр. Там и повстречала своего будущего мужа — красавца, гармониста, инженера, вдобавок, учившегося в Москве. Марусе казалось что ухватила птицу счастья за хвост. Дело оставалось за малым. Окрутила его бабка нехитрым женским способом на сеновале. Перед тем, как расписаться в сельсовете, пошла Маруся еще на одну уловку, сговорившись с паспортисткой за бутылку самогонки, поменяла в документе дату рождения. Негоже старше мужа быть. О том, что возраст ее в деревне не был тайной за семью замками, как-то не подумалось.
Один за другим родились дети — погодки, девочка и мальчик. Женя и Саша. Казалось, формула счастья начинала сбываться. Тьфу, тьфу, тьфу через левое плечо, как бы не сглазить.
Только муж-красавец запил. Да такой буйный стал, что не сладить. Запил он неслучайно. Не справился с бедой. Завели на него уголовное дело за хищение имущества. Выгнали с работы. Исключили из партии, поставив тем самым крест на его удачно начавшейся карьере. Оказал услугу, помог родственникам с заготовкой леса для строительства дома. Думал, никто не заметит, почувствовал себя хозяином лесных угодий. А родственники похвастались нечаянно, без злого умысла, сельчанам. Вызвали людскую зависть. Кто тогда написал на Марусиного мужа анонимку, неизвестно. Да и неважно. Как в песне поется: «Никуда на деревне не спрятаться, не уйти от придирчивых глаз, не сойтись, разойтись, не посвататься, ох, и трудно в деревне у нас». Вот и вышло «добро с кулаками» или «медвежья услуга», как тема сочинения для школьников.
Вскоре после случившегося из леса перебрались жить в село. Постепенно быт налаживался. Дед устроился работать на пилораму бригадиром. Бабушка завела большое хозяйство: корова, поросята, бараны, куры, утки, кролики.
Марусин муж сам построил дом — терем с резными наличниками. Любо-дорого посмотреть, что сделала пара обычных человеческих рук, и ведь нигде не учился специально ни столярному, ни плотницкому мастерству, ни ажурной резьбе по дереву. Богатство таланта. Всё гены, дар, передавшийся от отца по наследству.
О богатстве у Маруси были свои представления, почерпанные из детства, из рассказов ее матери Елены. Мама Маруси, родом из бедной крестьянской семьи, попала на воспитание к барыне.
Осиротела Елена рано. В один год потеряла родителей. Как будто рок пронесся над крестьянской семьей. Зима тогда выдалась студеная и снежная. Детки в семье мал мала меньше. Вот и отправился кормилец за дровами в лес. Лес же принадлежал помещику, и простой крестьянин без разрешения не имел права в его владениях хозяйничать, обязан был заплатить или отработать. Глупо, нелепо погиб отец, пристрелил его лесник, как собаку. Мать от горя слегла. Если бы не помещица-благодетельница, то не известно, осталась бы в живых маленькая Леночка. Затейливо переплелись сюжеты судеб Маруси и Елены. Как знать, возможно, неслучайно моя бабушка вышла замуж за лесничего. А ведь могла бы за врача или учителя!
В просторном белокаменном доме сиротка Лена освоилась на удивление легко. Нарядили ее в пестрое новенькое платьице, подарили красные пластмассовые бусики. Получилась румяная, большеглазая кукла с косичками, одетая ничем не хуже дочки помещицы Анечки. Будто с картинки модного петербургского журнала. С Анной Елена подружилась и во всем ее стала ее слушаться, как младшая старшую. Смотрела на подругу снизу вверх, слегка приоткрыв рот, и внимала каждому слову. Анечка показывала Лене красочные иллюстрации в книжках из домашней библиотеки и читала сказки, учила сироту плести кружева и вышивать крестиком. По вечерам в гостиной устраивались чаепития с пирогами и бубликами, с вареньем и колотым сахаром. Елена смотрела на размеренную, сладкую помещичью жизнь и своим детским умишком догадывалась, что каким-то чудом оказалась в раю. А что же будет дальше? Если она заслужила такое счастье на земле. Неужели страдания? Она старалась запомнить каждую мельчайшую деталь своего детства, будто догадываясь наперед о переменчивости госпожи-удачи.
Через несколько лет революционные языки пламени уничтожили воспоминания ее детства. Елена узнала и запомнила, чем пахнет несчастье. У беды едкий запах костра.
От белокаменного барского дома остался фундамент, заросший бурьяном, от фонтана — каменный бассейн, который после дождя наполнялся водой, с обезглавленной фигурой лебедя в центре. Помещица с дочкой успели сбежать, кажется, за границу. Бог миловал хороших людей.
Да, перед самой войной с немцами объявилась Анечка, она приехала посмотреть на Родину из Москвы. Разыскала Елену, пришла к ней в дом с гостинцами. Елена только искоса взглянула на Анну и отвела взгляд, сделав вид, что не узнала.
— Уходите, ошиблись вы,— сказала своей подруге детства, как отрезала.
А потом долго смотрела уходившей по тропинке дородной барыне вслед, утирая скупую слезу. И корила себя за испуг. Боялась за детей, за себя, за сундуки свои, за запрятанное в чулане богатство, нажитое годами тяжелого, изнурительного труда на колхозных полях. В сундуках — отрезы тканей, кружева, мука, сахар и крупы. И на самом дне шкатулочка с «дорогими» вещами из детства, которые любила иногда доставать и перебирать. Вот бронзовая пуговица с мундира помещика, позеленевшая от времени. Вот дешевые пластмассовые бусы, похожие на ягоды рябины в январе, подаренные ей в первый день счастливой жизни. А вот пожелтевшая карточка, где за дубовым круглым столом, накрытым цветастой скатертью, собралась помещичья семья: в строгом гимназическом платьице Анна, а крайняя в левом ряду маленькая девочка с легкой улыбкой на устах — Леночка. И в зажатом кулачке у Леночки сокровище — серебряная монетка с изображением царя Николая.
О том, что богатство надо копить, собирать по крупицам и прятать от людских глаз подальше, Маруся узнала от матери. Ключи от чулана с сундуками Елена носила всегда на груди, ближе к сердцу. В редкие часы, когда заветный замок открывался, и мама брала Марусю с собой, то позволяла дочке полюбоваться тканями, иногда какой-нибудь лоскут перепадал ей на платьице. Больше всего Марусе нравился алый бархат, его хотелось гладить и ласкать, как живую зверюшку, прижиматься щекой к мягкой, приятной на ощупь шершавости.
— Наверное, из таких тканей шили себе наряды помещики, мам? — допытывалась Маруся.
— Когда-нибудь, после моей смерти поделишь приданое с сестрами, и будет у тебя много красивых платьев,- ловко уходила от заданного вопроса Елена.
Первые золотые сережки Маруся купила себе на 25-летие. И долго их носила не снимая. Шли годы. Подрастали дети. У Маруси был самый красивый и большой дом в селе. Она гордилась своей семьей. Жили, поживали, добро наживали. Все своим трудом, честно. Заказала как-то Маруся у зеков в зоне красивую резную шкатулку, изготовленную из нескольких пород дерева. И стала по мере возможностей ценные украшения покупать.
«Золото не обесценится как деньги. И не сгорит»,— любила приговаривать моя бабка. Мне, маленькой, она демонстрировала свои драгоценности с гордостью хозяйки изумрудной горы. Сначала надевала на полную шею жемчужное ожерелье, потом цепочку с рубиновым кулоном и на каждый палец по перстню.
В одну из зимних ночей дом-терем неожиданно вспыхнул и превратился в руины. Хозяева успели выбежать на мороз в исподнем, накинув поверх сорочек пальто. Марусины сокровища оказались погребены под пепелищем. Оплавившееся в огне золото, которое чудом удалось найти, обменяли на несколько мешков картошки и мясо. Одежду погорельцам собирали всей деревней, несли, кто что мог. Но главное — негде было жить. Пришлось возвращаться в отчий дом и начинать отстраивать жизнь с нуля. В 50 лет. Самым обидным для Маруси было то, что у сестер все осталось: и дома, и наряды, и положение. А у нее самой четыре несгоревших яблони да пепелище, к которому покопаться, поживиться приходили толпы чужих людей. Муж Марусин снова запил. Бросил работу и ушел с головой в переживания. Напал и на Марусю ступор. Хотелось ей убежать подальше от беды, скрыться от людской молвы и сочувствующих взглядов. Радовали лишь выросшие дети да маленькие внуки. Дети звали в город. И она в особо отчаянные минуты начинала собирать немногочисленные пожитки, завязывала в узел тряпки, садилась сверху, подперев кулачком лицо, отчаянно напоминая древнеримских мыслителей-мудрецов, и всем своим видом вопрошая: «Быть или не быть — вот в чем вопрос!»
Очнулась Маруся только весной. Пришла на пепелище в мае. Смотрит, яблони цветут. Подошла к дереву. Как к родному человеку прижалась к его царапающей, словно небритая мужская щека, коре в капельках застывшего слезами смолистого клея и завыла, как по покойнику.
«Остаемся!»— окончательно твердо решила она. Как будто и не было долгих мучительных месяцев сомнений.
Отправилась к председателю сельсовета хлопотать о жилье. Тот только пожал плечами:
— Материалами мы вас обеспечим, стройтесь! Конечно, хоромы не обещаем, но место под дом выделим. Правда, половина дома будет ваша, а другую часть отдадим семье учительницы, которую недавно приняли в школу, она тоже в крове нуждается. Ну, так как по рукам?
— Что, самим строиться? — робко поинтересовалась Маруся, может, чего не поняла.
— Самим, лишних рук у нас нет, сейчас разгар посевной. Да и мужик твой, глядишь, пить перестанет.
Летом после пожара мои занятые родители отправили меня в гости к бабушке. И мне было невероятно интересно жить во всей этой кутерьме, не понимая масштабов Марусиного горя, радуясь каждому новому дню, наполненному неожиданностями. Мы ночевали то в доме прабабки с прадедом, то на летней кухоньке, то в новом, почти достроенном доме без стекол на окнах, но с крышей. Мы скитались, как цыгане. Предоставленная полностью себе днем, когда бабка не брала меня на работу, я захлебываясь свободой. Я придумывала массу занятий, передвигаясь метеором по деревне. Мир казался огромным, каким он может быть только в детстве.
Я дружила с детьми из многодетной, неблагоустроенной семьи. Дети промышляли мелким воровством, и частенько норовили напроситься ко мне в гости. Но дом пока не достроили, и воровать у меня было нечего. А в гости к ним я ходила с удовольствием, и с аппетитом съедала с ними за компанию замечательно вкусные супы из томатных консервов и вермишели.
Маруся обижалась, пытаясь наставить меня на путь истинный, укоряла:
— Почему ты не можешь дружить с обычными детьми? Связалась с тюремщиками! Вот у учительницы дочки хорошие, опрятные, грамотные! Да и что я тебя дома не кормлю? Каждый день кашу варю, яйца свежие, мясо покупаю.
Ей было невдомек, что дело не в еде и порядочности, а в романтике и приключениях.
В деревне начались перебои с хлебом. Завозили его раз в месяц. И за час разбирали. На полках сельмага продавались консервы, крупы и соль. Каждую неделю мы вставали с Марусей спозаранку и отправлялись в восьмикилометровый путь до пекарни. Наверное, тогда зародилась моя страсть к путешествиям. Обратно шли, перевесив через плечо холщовые сумки с ржаным поджаристым хлебом. Я непременно отгрызала или отламывала от буханки корку и съедала ее на ветру. Нет ничего вкуснее хлеба вприкуску с ветром!
Еще в то лето нас приглашали на поминки. То в нашей, то в соседней деревне кто-нибудь регулярно умирал. Люди заботились о погорельцах, да и уважали мою бабку. На поминках обычно подавали щи, гречневую кашу, блины и густой кисель, такой, что ложка стояла. Иногда, если родственники покойного были из города, на стол выкладывали конфеты. А однажды в июле, о чудо, я ела апельсины. Для меня апельсины в детстве ассоциировались с новым годом. Перед зимними праздниками их завозили в городские магазины, и весть об этом распространялась очень быстро. Апельсины были с Кубы, зеленые и сладкие. Трудно чистились, но быстро съедались. Поминки воспринимались мною в ту пору не как трагедия, а как сцены из разыгранного спектакля театра смерти. Старухи-плакальщицы с причитаниями шли за гробом, и я, вторя Марусе, тоже причитала что-то типа: «Ох, зачем ты нас покинула!» Но, честно, не понимала из тех оплакиваний ни слова. Если у умершей бабки не оказывалось родни, то разрешалось брать на память о ней вещи из дома. А какие могли быть у древней старухи вещи? Иконы в красном углу, потемневшие от времени, да выцветшие куски ситца.
Маруся предпочитала иконы, перед которыми в тайне от мужа молилась перед сном. Вечером общалась с богом, а днем в райцентре с неистовой страстью выступала с трибуны на партийных собраниях. Клеймила позором врагов революции и тунеядцев. Регулярно получала похвальные листы за общественную работу и премировалась путевками в санатории.
Только похвальбой насытить можно разве что тщеславие. А вот как заново начать на прежнем месте жизнь, когда возраст приближается к пенсионному? Дом к осени достроили, завели хозяйство. Но оказалось, что былого благополучия не достичь. Все чаще задумывалась Маруся о переезде. По вечерам уговаривала своего муженька: «Вот увидишь, переберемся к дочери в райцентр, и жизнь наладится. Дочка с зятем хорошо устроены. Зять — главврач больницы, уважаемый человек. Дочь — акушер-гинеколог. Купим финский домик. Заживем». «Пойду поросятам дам, а то с голоду сдохнут,- привычной фразой убегал от разговора дед Саша, тяжело вздыхая».
Марусин муж уезжать не хотел. С грустью оглядывался он по сторонам. Знал, что с женой спорить бесполезно. Уж что себе в голову вобьет — не выбьешь. Командир в юбке!
Жальче всего ему было продавать корову Зорьку. Он мне потом не раз жаловался. «Говорят, бессловесная тварь, ан нет, — кряхтел дед. — Как она, голубушка, мычала. У меня сердце стонало, когда ее пытались вывести со двора. Встала на дыбы Зорька. Я к ней подошел, потрепал по шее, утихомирилась. Смотрит на меня по-человечьи, понимающе, и веришь, нет, в глазах у нее слезы. Тогда отвел я ее сам к покупателям, привязал у них в хлеву. И ушел не обернувшись. А она вдруг закричала! Мол, не бросай меня, без тебя умру. Как дошел до дома не помню, слезы бросились в глаза. Выпил спирта и на время забылся».
Не в пример сентиментальному, тяжелому на подъем супругу, Маруся с легкостью избавлялась от имущества. Как будто второе дыхание открылось. Одно обстоятельство омрачало отъезд. Нет, не загулы мужа, на которые она умудрялась закрывать глаза. И не страх перемен. А то, что после смерти Марусиной матери серьезно занемог отец. Парализовало его. Оставлять папу с сестрами не хотела, он и сам высказал пожелание, что бы забрала его дочь с собой.
Провожало Марусю все село. По случаю отъезда устроили торжественное собрание. Говорили много добрых слов в адрес ее семьи. Но и она сельчан уважила. Приготовила шикарный стол, денег не пожалела. Пусть не поминают лихом.
На новом месте за заботами скучать не пришлось. Дом купили деревянный. Решили обложить его снаружи кирпичом. Наняли строителей. Перекрыли крышу. Маруся сама и торговалась, и ругалась со строителями. Заново сажали сад, разводили кур и свиней. Крутилась Маруся, не замечая ничего вокруг. Заводила новые знакомства, устроилась на утреннюю работу медсестрой в колхоз. Вставала с восходом солнца, а к 8 утра, отправив водителей в рейсы, возвращалась домой.
Через год, в жару, умер ее отец. В морг родного человека Маруся везти не пожелала, пригласила знакомую старуху, бывшую медсестру, и та показала ей, как заморозить покойника. Всего-то и требовалось правильно обколоть его специальным раствором. Знала бы медсестра, что бабка моя, хваткая и рукастая, настолько быстро освоит процедуру. Через полгода появился у Маруси свой бизнес. Если кто, случалось, умирал в районе, то ехали за ней. За умеренную плату она приводила покойников в порядок, наводила красоту, и могли они хоть неделю пролежать как живые. Уж больно ловко владела Маруся иглой. В больничном морге на мою бабку обижались: не получалось у них с ней конкурировать. Но раздавить Марусин бизнес не позволял зять-главврач.
Эх, знала бы Маруся, что через несколько лет ей придется хоронить собственную дочь! Зять гулял, менял женщин, как перчатки. Дочка Женя прибегала, плакала:
— Мама, стыд-то какой! В поселке обо мне каждая собака судачит. Прохода нет от доброжелателей. Что же делать? Разводиться? Так ведь двое детей, общий дом, машина, имущество.
— Терпеть надо,— советовала Маруся.— Перебесится и успокоится.
— Не жалеешь, ты меня совсем, мама. Несчастливая я.
Маруся жалела по-своему, в душе, как умела. Но сочувствие явно не показывала. Знала, что расслабляет оно человека. Лишает твердости, превращает в кисель.
«Ишь ты, рассопливилась!— думала Маруся.— А как же я всю жизнь с мужиком маюсь, тоже, поди, не подарок. Подумаешь, изменяет! Главное, деньги исправно зарабатывает, о детях заботится, не алкаш». Последний аргумент перевешивал в свою пользу остальные. «Бабья доля такая. Надо быть мудрой. Жалеть не себя, а мужчин! У них плечи мощнее, да дух слабее».
Не учла Маруся одного, что женщины тоже слабыми бывают. Не сказала вовремя дочери важных слов: «Уходи, не оглядываясь. Не бойся остаться одна! Ибо „одна“ и „одинока“ совершенно разные понятия. Я с тобой».
А потом уже было поздно.
От переживаний Женя начала чахнуть. Возили по именитым врачам, даже в Москву. Доктора путались в диагнозах, лечение не помогало. Постепенно отнимались руки, ноги, речь. 10 лет она медленно угасала на глазах у матери, превращаясь из цветущей женщины в древнюю старуху. И только во взгляде ее лазоревых, как весеннее небо, глаз читался немой вопрос, на который не сумела найти ответа: «За что?»
За гробом дочери Маруся шла без сил. Жить больше не хотелось, слез не осталась. После похорон не вставала с кровати, не выходила из дома. А через неделю ее спохватились.
Сначала прибежали из сельсовета с просьбой: «Хотим, Марь Ивана, вас главой Совета Ветеранов избрать!» Маруся заупрямилась, не соглашалась ни в какую. Но и делегация сельчан не отступала, нахваливая свою кандидатку наперебой. И с трибуны то она лучше всех выступает, и права ветеранов умеет отстаивать, да и стаж рабочий у нее, страшно подумать, 55 лет. Пришлось Марусе согласиться. Ведь без нее никак.
А на следующий день пришел расстроенный внук. Оказывается, его жена родила накануне, раньше срока. И теперь у Маруси появилась первая правнучка. Только вот роды были тяжелыми. И невестка попала в реанимацию. Маруся, едва дослушав внука, на ходу собралась, и поехали они в районную больницу. В больнице Марусю все знали, пропустили к родным без лишних слов. Посмотрела моя бабушка на свою правнучку, взяла на ручки, прижала к себе и впервые со дня похорон дочери улыбнулась. Правнучка-то вылитая Женечка в детстве оказалась. Глазки чистые, как у ангела. Волосы светлые. «Вот и вернулась ты к нам, родненькая. Счастье и богатство ты мое», — тихо прошептала Маруся. Теперь она знала, ради чего стоит жить дальше.
На Марусино восьмидесятилетие собрался целый дом гостей. Приехали родственники из разных городов, друзья, земляки. Наряженная в новое, пошитое по случаю праздника портнихой платье, с подкрашенными красной помадой губами, Маруся смеялась своим неповторимым девичьим звонким смехом-колокольчиком. И нам, ее внукам, только оставалось удивляться, как много изменилось вокруг, а смех у Маруси был прежний, заразительный, со слезами, брызжущими из глаз. То ли смех сквозь слезы, то ли слезы сквозь смех.
