— Вставай, щенок!
Бородатый мужик с космами давно нечесаных рыжих волос наклонился над Паулем. Дыша перегаром и жирным мясом, он схватил его за шиворот и легко вздернул одной рукой. Пауль с трудом удержался на связанных ногах. Толстяк, кряхтя, нагнулся и освободил ноги.
— Пшел!
Толчок в спину, чуть опять не сбил его на землю. Пауль перескочил через корягу и торопливо пошел, испуганно оглядываясь на идущего сзади громилу с дубинкой, болтающейся на боку. "Зачем она ему?" — мелькнула мысль. Он любого своим кулачищем убьет! Рыжий детина, словно прочитав его мысли, оскалился, показав гнилые зубы. Ему нравилось внушать страх.
Под ногами тревожно зашуршали листья. Они подошли к небольшой поляне, откуда доносились веселое ржание и гул голосов. Посреди поляны большой ветвистый дуб. Наверное, и три человека его не смогут охватить. Пауль невольно посмотрел вверх, верхушки видно не было, она терялась в глубине неба. На поляне человек десять "Лесного братства". Так разбойники себя называли. В тени под дубом развалился еще один здоровяк, он показался Паулю еще крупнее, чем тот рыжий, что привел его.
— Билл! Давай его сюда! — крикнул он.
Пауль догадался, это главарь. Билл хлопнул в спину так, что Пауль проскочил половину поляны и упал на колени. Это вызвало дикий восторг "братьев". Они понемногу стали подтягиваться к дубу, в предвкушении чего-то веселого.
— Слушай, ошибка природы, — главарь рассмеялся, — тебя выкупать некому. Что с тобой делать? Жрачку на тебя переводить я не хочу.
Он явно слукавил. Пауль последние два дня пил только воду, его никто не кормил, но сказать об этом он не решился. С его губ только невольно сорвалось одно:
— Отпустите меня...
— Отпустить? Мы значит, тебя поили, кормили, на ночлег устроили... И вот так, просто взять и отпустить?
Главарь встал и потянулся всем телом. Он и вправду был здоровее Била.
— Ты, оказывается, неблагодарный!
— Но я же под деревом спал, — вырвалось у Пауля.
Главарь нахмурился так, что у него от страха сжалось сердце.
— Весь лес, запомни! Весь лес принадлежит нам! И только нам! Вот, — он указал на стоящих вокруг, — они здесь хозяева! Тебе понятно? Здесь никто не может быть без нашего разрешения! Никто! — В главаре стала закипать злость. — Или ты думаешь, что любой может сюда входить как к себе домой? Ты у нас разрешения спросил? Ты, жердь сухая!
Пауля охватила дрожь, на глазах от страха выступили слезы, все тело сжалось.
— Простите, я не знал...
Главарь, все еще негодующий от бестолкового мальчишки, отпустил ему крепкий подзатыльник. От него потемнело в глазах, он упал опять на колени.
— Простите...
— Сколько лет тебе, гаденыш?
— Шестнадцать.
— Должен уже в жизни начинать соображать! Твоя пиликалка? Он указал на футляр со скрипкой.
Пауль кивнул.
— Небось, своровал, где?
Пауль отрицательно покачал головой, отвечать было страшно.
— Ну, мы проверим! Ну-ка, побренчи! Развяжите ему руки!
Освобожденные руки не хотели подчиняться. Кисти за два дня онемели, их колотило. Замок на футляре никак не хотел открываться. Пауль заплакал, его терзали боль, отчаяние и страх за свою жизнь. Шайку разбойников забавляла его беспомощность, сыпались советы и издевательства. То ли от отчаяния, то ли еще от чего, пальцы начало покалывать, и к ним стала возвращаться чувствительность. Футляр открылся. Пауль взял скрипку в руки и выпрямился. Мокрую от слез скрипку никак не удавалось прижать, она то и дело срывалась. Он судорожно вытер ее рукавом. Отовсюду неслись крики, что он ее даже держать не может. Наконец, скрипку удалось правильно поставить. Пальцы левой руки еще плохо работали, но кое-как Пауль начал играть.
Для разбойников это оказалось неожиданностью. Понемногу стали смолкать крики и насмешки. Он вспоминал, что слышал в тавернах и кабаках. Бандиты, услышав знакомые мелодии, притихли, рассаживаясь вокруг. Как только он заканчивал одну мелодию, слышались крики, какую играть дальше. Пауль держался из последних сил. Голодный, со страхом в душе, он иногда фальшивил, но публика этого не замечала. Потихоньку разбойников становилось все больше, поляна уже не могла вместить всех желающих. Главарь оглядевшись, приказал ему замолкнуть.
— Слушать будем, братья? Пиликает вроде ничего мальчишка!
Послышались возгласы одобрения. Главарь поднял руку, видно было, он здесь непререкаемый авторитет и держал всех железной хваткой. Шум стих.
— Братья, если сыграет так, что за сердце возьмет, отпустим?
В ответ послышались редкие выкрики.
— Ну, так чтоб, правда, взяло!— Чтоб пробрало!
— Пусть выкупает жизнь! Или вздернем или отпустим!
Главарь повернулся к Паулю.
— Слышал? Сыграешь так, что понравиться, отпустим. Я тебе это обещаю. Не понравится, будешь болтаться на этом суку, — он показал на нижний сук дуба, — воронам на радость!
Пауль покорно слушал, он очень устал.
— Можно попить?
Главарь кивнул. Ему принесли воды.
— А теперь, многоуважаемая публика, мы попросим его взобраться на дерево. Спуститься он оттуда или останется висеть, зависит от него!
Гул одобрения прошелся по поляне.
— Ну, что, пацан, вперед!
Главарь легко подтолкнул Пауля. Он нерешительно пошел. Подойдя к дубу, оглянулся на жаждущую толпу разбойников. Кто ухмылялся, кто-то был равнодушен, кого-то все это развлекало. Для этих людей ни своя, ни чужая жизнь ничего не стоили. Они не верили ни в черта, ни в бога. Перерезав кому-то горло, тут же могли сесть рядом и пить вино. Похоронив товарища, через мгновение уже смеялись. "Лесное братство" жило по своим законам. Искать сочувствия можно было где угодно, только не здесь.
Неожиданно рядом прямо в ствол вонзилась стрела. Главарь, ухмыляясь, опустил лук.
— Поторапливайся!!
Пауль засунув за рубашку скрипку и смычок, стал поспешно карабкаться на дерево.
— Выше, выше! — подбадривала толпа.
Наконец он остановился там, где всех устроило. Солнце спряталось за легкие облака. С этого места был виден весь лес. Где-то там, за ним была воля. Ветер нехотя шевелил листья. Казалось, все вокруг, притихло в ожидании. Пауль с тоской посмотрел вдаль, почему у него нет крыльев, которые могут подарить свободу? От второй стрелы дрогнула ветвь, на которой он стоял.
— Ты заставляешь себя ждать!
Главарь приготовил еще одну стрелу. Пауль начал играть. Он не знал, что затронет души этих людей, поэтому стал играть то, что он играл, когда был один. Он не играл, струны скрипки рассказывали этим людям о его жизни... Скрипка — единственное, что осталось от отца. Пауль любил ее. Он сам учился играть, глядя на заезжих музыкантов. Мать, одинокая спившаяся женщина, таскала ребенка по кабакам. Посетители хорошо подавали малышу, играющему на инструменте, который больше, чем он сам. Играть Пауль любил, это было единственным, во что никто не мог вмешаться. Скрипка стала его частью как рука или плечо, или голос. Через нее он мог передать все, что чувствовал, что видел.
Однажды, в одном из кабаков пьяница, лежавший без движения, вдруг ожил и, подняв мутные глаза, долго смотрел на него, слушая игру. Потом подозвал к себе, достал из кармана много монет и дал ему. Пауль растерялся, это было так непривычно, обычно давали одну или две монеты, а тут целая горсть. Может, ошибся? Пауль не решался отойти, а пьяница, словно протрезвев, погладил по голове.
— Играй малыш. Играй всю жизнь! И запомни, ни у кого не учись. Играй, как играешь, ты очень талантлив. Этому не научат... Поверь, я немного разбираюсь. Ты можешь затронуть душу, не каждому это дано...
И Пауль играл. Он играл везде и всегда. На свадьбах, похоронах, на улицах, площадях и просто в поле. Для него музыка и жизнь не могли разделиться. Пауль стал бродячим музыкантом-одиночкой. Его приглашали частенько в труппы, но ему нравилось играть то, что он хотел, а не то, что было нужно. Ложась на берегу, вслушивался в тихие звуки шуршащей реки. Просыпаясь на рассвете, спорил скрипкой с птицами. Представляя, что парит с облаками, дарил им мелодию воздуха. Он никогда ничего не записывал. Мелодии рождались и продолжали жить в нем своей жизнью, не покидая его, а становясь частью тела, разума, души. Пропитывали. И когда насыщали, он начинал отдавать это людям. Получалось, с мелодией он отдавал частичку себя.
Ему нравилось, как музыка действует на людей. Маленький ребенок переставал плакать. Те, кто ругались, замолкали. Грустные начинали улыбаться. Из скорбящих на похоронах он вытаскивал боль, и она покидала их со слезами. Уставшие от работы, отдыхали. Мир Пауля мог помочь всем. Он жил в этом мире и оттуда приносил людям все, что мог. Сейчас это все скрипка рассказывала разбойникам. Она рассказывала, что он не знал в детстве тепла и заботы, о том, что он один в этом мире. Она рассказывала, какие бывают красивые закаты и рассветы, как заманчиво и красиво текут реки и тихо растет трава. Как тоскуют птицы, покидая родину. И как радостно возвращаются. Она рассказывала обо всем и даже страдала и плакала, что у нее нет голоса, и не может говорить с людьми, что она очень старается через звуки передать то, что в душе у Пауля. Скрипка жила. Пауль забыл обо всем. Забыл о голоде, о страхе, об отчаянии. Он слился с музыкой. Для разбойников не музыкант играл, на поляне жила музыка. Что-то непонятное, но очень нужное. Она просилась, умоляла впустить ее к ним в души...
И разбойники сдавались. Они могли дать отпор нападению, но не этому. Это оказалось сильнее любого из них... Кто-то задумчиво чесал бороду, кто-то смотрел в землю, может, впервые увидев, как растет трава, кого-то скрипка впервые унесла к облакам, и он удивленно разглядывал небо. Такого на этой поляне не было никогда. Заполненная полностью головорезами, она в полнейшей тишине слушала музыку. Даже Билл грустно уткнулся в свою дубинку.
Музыка оборвалась для всех неожиданно. Ломая ветки, тело Пауля упало на землю. Из пробитой стрелой груди нехотя стала сочиться кровь, словно не желая покидать его. Главарь опустил подрагивающий в его руке лук и, не глядя ни на кого, глухо произнес: "Он не должен жить. Так нельзя играть".
Что-то живое, проснувшееся в каждом из них, убили. Главарь убил всех одновременно и каждого отдельно. Взгляды стали собираться на нем. Так лучи солнца, собираясь вместе, сжигают на своем пути все подряд. Столько ненависти живое существо не может перенести. Пытаясь оправдаться, он крикнул в толпу.
— Нельзя! Никому нельзя лезть в душу!
Билл тяжело поднялся и медленно пошел на него.
— Ты обещал его отпустить...
Главарь никогда так не пугался. К нему приближался не Билл, его верный и покорный исполнитель. К нему приближался кто-то другой. Тот, кого ничто не могло остановить. Неотвратимое и страшное. Страх парализовал главаря. Билл спокойно отстегнул дубинку и размозжил ему голову.
— Если на свете есть грех, он сегодня сделал самый большой!
Ответом ему было молчаливое согласие. Никакая власть не владеет душой кроме той, которую она сама впускает.
