Лай и повизгивание доносились и там и тут. Где-то в углу жалобно пищали персидские котята. В дальнем углу теснился в клетке щенок ротвейлера. Разношерстные щенки разных пород играли и возились в просторном холле недостроенного дома. В манежах ютились шарпей и черный спаниель. В небольшом сарайчике, за перегородкой, виднелись большие черные и рыжие уши подросших щенков немецкой и восточно-европейской овчарки. Снова стояла суета. Какие-то неизвестные люди иногда приезжали и, выбрав кого-нибудь, увозили собой. На этот раз приехали за овчарками. Мы сновали за небольшой перегородкой, вдыхая незнакомый запах новых приезжих, чувствовали настроение хозяйки. Она была возбуждена и радостна. На этот раз торг шел неторопливо, было видно, что покупателям нравиться смотреть щенков, гладить и чесать за ухом. Мужчина и девушка долго слушали заводчика и вот определились. Выбрали чепрачную девочку двух месяцев. Нас оставалось трое.
— А вот этот щенок? — неожиданно она указала на меня.
Я сидела в стороне и смотрела на них. Иногда я подскакивала и тыкалась носом в хозяйские руки в надежде, что меня заметят, но всякий раз она предлагала со всем другого щенка.
— А это девочка, — спокойно ответила хозяйка и подозвала меня.
Я подбежала.
— Хорошая, ласковая, но у нее тут начала образовываться грыжа. Мы возили к врачу, он сказал, что нужна небольшая операция. Совсем маленькая и не дорогая.
Девушка гладила мои большие уши и ласково смотрела в глаза. По-моему, я ей понравилась. Рядом стоящий мужчина, деловито кивал, затем пощупал мой теплый живот, нащупав там мягкий шарик внутри, помял его и отстранил меня. Расплатившись, они увели первого выбранного щенка. Нас закрыли. Уткнувшись носом в щели забора, мы долгим взглядом провожали их. Позже забрали сразу двоих. И я осталось одна. Иногда меня выпускали, чтобы я побегала по двору. За домом в вольере находился старый сенбернар Бренн. Сколько ему было лет, я не знала, он-то нам и объяснил, почему нас увозят или привозят новеньких. Меня и моих сестренок привезли сюда, когда я была очень маленькой. Было холодно и дождливо. Рядом уже не было теплого мохнатого маминого живота, пахнущего молоком. Не было приятных заботливых рук, гладящих нас иногда. И веселых детских голосов вверху. Незнакомые люди, сарайчик с кучей тряпочек и новый невкусный корм. Но потом все стало забываться. Но иногда мне снился мамин черный нос, обнюхивающий меня. Горячий язык, моющий мне и сестренкам животик, и вкусное молоко. Веселые игры, добродушное ворчание мамы. И чьи-то мохнатые тапочки, похожие на меня. Сенбернар тяжело вздыхал и хрипел; набегавшись, я ложилась рядом с ним, и мы думали. Я смотрела в облака, пролетающие над головой, и, вспомнив сестер, подолгу обнюхивала шарик на своем животе. Когда я давила на него, он начинал кататься. Разве у других не так? Переворачиваясь, старый сенбернар захрипел от боли и поднялся на дрожащие лапы. У него болели суставы. Потеряв зубы, он ел кукурузную кашу с фаршем. Так вкусно пахнущую. Я, потянув носом, облизнулась. Нам такое не давали. Насыпали сухие шарики с запахом колбасы. Понюхав кашу, пес отошел и, рухнув как подкошенный на пол, толкнул миску ко мне. Вскочив, я подцепила зубами миску, приволокла ближе к широкой щели вольера и стала вылизывать. Вкусно. Когда же дело было сделано, я снова улеглась. Бывший чемпион выставок добродушно на меня смотрел, капая слюной.
Когда он был в настроении, он рассказывал о наградах, пробежке перед многолюдной толпой любителей собак и о медали на красной ленточке. Хозяйка его очень любила и не решалась отвезти, усыпить. А старые кости болели, и сердце уже не так хорошо стучало. Когда он уходил в будку, я подолгу задумчиво смотрела вдаль на догорающий закат. Солнце, словно медаль, искрилось на алой полоске небосвода.
— Ну что, Клякса? Не хотят тебя брать, — после очередного просмотра сказала хозяйка, — съездим, сделаем операцию.
Но позже привезли щенков кавказкой овчарки, и ей уже было не до того. Меня даже стали забывать отпускать. Где-то на задворках завыл Жульен, здоровенный злобный пес, срывающийся с цепи, когда я бегала. Я его жутко боялась. Дворняга выл так жалобно, что в душе становилось тоскливо, а в животе сводило холодом. Всю ночь Жульен провыл, и другие собаки затягивали лающею перекличку. Я, свернувшись клубком, дремала, пугаясь резких звуков. Было страшно и одиноко.
Утром меня отпустили побегать, и я сразу бросилась к Бренну. Огромный пес лежал на полу и, хрипя, дрыгал лапами, словно куда-то бежал. Иногда я так во сне бегаю, и неожиданно просыпаюсь, но его глаза были открыты. Только они смотрели сквозь меня, словно не видели... Яркий блеск карих глаз медленно потухал. Еще раз, сильно вздрогнув, сенбернар вытянулся и замер. Я взвизгнула, подпрыгивая и обегая вольер. Затем залаяла. Голос у меня громкий, басистый. Но он даже не приподнял головы, не повел мордой... Я бегала и лаяла. Жульен стал срываться на меня злобным лаем. Прибежавшая молодая женщина, дочь хозяйки, загнала меня. Затем она постояла у вольера и ушла в дом. Вышла уже со своей матерью. Они зашли к Бренну. Пощупав его, что-то стали говорить в маленькую коробочку, держа ее у уха. Голос у хозяйки был взволнован. Я смотрела в щель забора, я иногда лаяла, но никто не обращал на меня внимания. Вечером, после того как приехала женщина в белом халате, которую я запомнила по запаху спирта и больным уколам в лапу, сенбернара увезли на машине. Только иначе, чем всех щенков. Мне стало тоскливо. И я целый день просидела взаперти.
Снова выбирали щенков. И взяли спаниеля. Меня же погладили по голове и потрепали за щеки. Покупали котят, щенков другой пароды, но не меня, выслушав о моем шарике на животе, уходили, тяжело вздыхая.
Наступил сентябрь, листья начали облетать и кружить возле носа. Вольер никто не занял, и он сиротливо пустовал. Жульен не так часто срывался. Да и меня нечасто теперь отпускали. Поили, кормили, бегло погладив по голове, уходили. И совсем редко называли Кляксой.
— Ну-ка, иди ко мне! — подозвала меня хозяйка, вывела из загородки, посадила в клетку.
Она всегда так делала, когда должны были смотреть щенка. Сажала, чтобы от испугу щенок не убежал. Меня что, будут смотреть? Я взволновано крутила головой, но никого не увидела. Хозяйка открыла калитку, и впустила девушку.
— Вот наша девочка, — указала она на меня.
Девушка подошла ко мне и улыбнулась. В ее грустных глазах искрилось солнце, как у Бренна. Теплыми пальцами она коснулась, моего влажного носа, и мне стало так хорошо... Она внимательно слушала хозяйку, иногда кивала и гладила мои большие уши. И снова ей рассказали про мой живот. Коснувшись его, она тоже нащупала шарик.
— А какие у вас еще есть щенки? — поинтересовалась она.
— Овчарка только одна, есть шарпей, — заводчица продемонстрировала щенка в манеже.
Погладив его, девушка обернулась ко мне. Я ей нравилась. Она назвала меня "лисой". Кто это, я не знала, но было хорошо и весело. Меня достали и поставили на пол. И когда, ощупав мой лапы, она снова коснулась мочки моего носа, я от радости описалась. Что-то обсудив, они рассчитались деньгами, которые неприятно пахнут бумагой.
— Ну что, ты поедешь со мной, Джерили? — радостно произнесла девушка, позвав меня.
И, дрожа от страха и новой радости, я метнулась к ней в руки. Приобняв меня, она нежно прижала к груди. И я почувствовала, как стучится ее сердце. Мое, мне показалось, стучать перестало. Но оно стучало, стучало в такт другому. На меня надели ошейник с поводком, и мы вышли за калитку.
Уже становилось темно, и накрапывал дождь. В машине я забралась на заднее сиденье рядом с новой хозяйкой. Прижавшись к ней, я жмурилась от света проносящих мимо фонарей. Перестав дрожать, я уснула, и мне снились мама и Бренн...
Позже мне сделали операцию, шарик на моем животе, исчез. И была выставка, та самая, о которой рассказывал Бренн, где я получила медаль "Отлично".
Поднявшись с первого пушистого снега на поляне, черная восточно-европейская овчарка, обернулась на хозяйку. Та, вдыхая запах сосен, улыбалась. Уловив ели заметный жест команды "Ко мне!", Джерили сорвалась с места. Вздымая мягкий снег лапами, она неслась навстречу хозяйке, как птицы, которых она узнала, как веселый мяч, как ветер, как радость, что на двоих.
