Геометрически сложный рисунок улиц и проспектов обозначен как на топографической карте, созданной невидимым чертежником. Подо мной распростерлось огромное светящееся миллиардом огоньков тело города. А я на уровне его парящей души. На вершине мира. На последней смотровой площадке Эйфелевой башни.
Не знаю, стоило ли взбираться на нее, чтобы увидеть город, похожий на сотни других с высоты птичьего полета. Но, безусловно, стоило ради теплого струящегося воздуха, пронизанного мигающими лучами прожекторов, ради восторженных глаз и обрывков фраз.
В интернациональном многоголосье выделяется пронзительно-звонкий девчачий смех: «Зайчонок, я на Эйфелевой башне. Так высоко, что не видно суеты и не слышно городского шума. Спасибо тебе за счастье!»
Я же прислушиваюсь к собственным ощущениям. Подобно богу на Олимпе, хотя понимаю, что сравнение нелепо, наблюдаю за воплощением мечты. Странная природа желаний. Когда они сбываются, то на их месте образуется пустота.
Мечтать не вредно, особенно по утрам. Французское утро начинается для меня с окна. Окно распахнуто в Париж. Через него доносится пение птиц, аромат цветущих роз и детские голоса. Не понимая ни слова, по интонации угадываю суть. Дети спорят. Фантазия дорисовывает мимику десятилетних курчавых сорванцов.
В дверь стучат. Горничная, а вернее горничный-афроамериканец в синей форме с невозмутимо-вежливым выражением лица просит разрешения убрать в номере. Как я заметила в Париже много темнокожих граждан. Они моют улицы, работают в полиции и даже облачаются в белые одежды, дабы вознести молитвы Всевышнему. Впрочем, я не о том. Приятно, когда за тобой ухаживают: заправляют постель, моют. Я почти принцесса. Осталось закавычить «почти».
Тройное удовольствие французского утра — это завтрак: ароматный кофе, свежий круассан с джемом или маслом и мюсли с молоком. «Мням-мням-мням» или большое многозначительное «м-м-м...» непременно с закрытыми глазами. Ведь ни одни упоительные вечера в России не обходились не только без вальсов Шуберта, но и без хруста французской булки. Скромно и со вкусом.
Ранним утром оказываюсь в центре Парижа возле Оперы. Суббота. Город еще не проснулся. Лишь одинокие туристы блуждают по улицам. Соотечественники узнаются издалека не только по громким голосам, но и по взгляду, как шутил сатирик Задорнов. Русские глаза беспокойны. В них отражаются и страх, и удивление, и грусть, и любопытство на грани беспардонного «знай наших». Русские глаза горят вполне осмысленным поиском. И пусть еще рано, и магазины, и кафе закрыты, не говоря о прочих не менее культурных достопримечательностях. И работают одни только поливальные машины. Но русский товарищ не сдается. Кто ищет, тот всегда найдет.
По пути встречается маленький продуктовый рынок. Торговцы раскладывают на лотках свои аппетитные товары. Слышу русскую речь:
— Саш, давай черешни купим?
— Почем?
— По четыре евро.
Замираю возле аквариумов с живой рыбой. Моллюски, устрицы, крабы...
Хочется запустить руку в аккуратно выложенные на прилавках горки и вдыхать запах океана.
Рядом с рынком костел. Захожу в него и испытываю новую гамму чувств. Идет служба. Заутреня, как это называется в России. Святой отец смугл, подобно углю. На фоне его черноты монахини в белоснежных одеяниях, словно в фильме «Небесные ласточки», кажутся неземными созданиями. В их голосах слышатся хрустальный звон и зефирная нежность. И независимо от знания языка и наличия слуха хочется подпевать им. Нога отбивает такт и тело просится в пляс вместе с танцующими по стенам храма солнечными бликами.
Незаметно для себя в ритме танца добегаю до Елисейских полей. Вот где ощущается русский вольный дух и широта души. Может, то же почувствовал купец Елисеев, когда оказался здесь? Он предусмотрительно эмигрировал из России до революции, что позволило ему не только сохранить, но и значительно приумножить капитал.
Стою напротив Триумфальной арки и разрываюсь между желаниями и возможностями. Первые призывают меня в примерочные модных магазинов, вторые предлагают получать бесплатное удовольствие от картинок жизни города.
Витрины — настоящие шедевры дизайнерского оформления. Заглядываюсь на огромные, высотой с трехэтажный дом чемоданы с эмблемой «Луис Вуиттон». Оборачиваюсь на экзотично одетых манекенов. Один из них подмигивает мне. Ой, да он живой!
В противоположность большим фирменным магазинам с одеждой известных марок маленькие уличные кафе, в них полно людей. Парижане обмениваются новостями, читают прессу. Влюбленные парочки целуются.
На дорогах оживленное движение. Передвигаются горожане в основном на маленьких авто. Можно увидеть мадам в деловом костюме на мотоцикле. Припарковаться, на мой взгляд, сложно. Слишком велика вероятность столкновения с соседней машиной.
На светофоре возле меня притормаживает красный кабриолет, набитый местными «лицами кавказской национальности».
— Оля-ля! — слышу бурные восклицания в свой адрес. Обмениваемся любезностями на языке жестов.
— Откуда ты? — спрашивают.
— Из России.
— Из Чечни?
Злободневная шутка! Я рассмеялась, а они не поняли над чем.
Париж — перенаселенный город. Поэтому и вынуждены горожане жить компактно, довольствоваться маленькими радостями, будь то небольшая съемная квартирка в центре или собачка карманного формата.
В зоомагазине, душном помещении размером 25 метров, находящемся на одной из проходных улочек, цены на четвероногих друзей в среднем около 1000 евро. Если посчитать количество живого товара в клетках, расположенных ярусами, то дорогой получается магазин. Что ж, за любовь, выходит, надо платить.
Относительно дешевым районом Парижа считается Монмартр. Есть там своя «Апрашка»: множество магазинчиков с тряпками невысокого качества и цены. Например, сеть «Тати».
Купив бутылочку «Бордо» и сыра «Камамбер», я иду дорогой Амели к местному Арбату. Мимо карусели с лошадками и высоких розовых кустов. Ведь Монмартр славится своей творческой атмосферой. Когда-то здесь жили Пикассо, Тулуз-Лотрек, Модильяни. На вершине монмартрского холма — красивая белая церковь Сакре-Кер. От нее открывается потрясающая панорама города. Поднимаюсь по многочисленным ступенькам, отбиваясь от назойливых негров, которые, принимая меня за полячку, кричат: «День добрый!» Поняв, что русская, начинают дергать за руку, предлагая сувениры: брелки в форме Эйфелевой башни, открытки, поддельные сумки «Диор» и прочую дребедень: «Недорого!» Я стараюсь невозмутимо пробиться сквозь их толпу, невольно ассоциируя негров с цыганами, а они кричат мне вдогонку: «Русская б..!»
Покупку все же совершаю, но не у них. Соблазняюсь акварельками с видами Парижа. Набираю сразу 4 штуки. Уличные художники зазывают нарисовать портрет всего за 50 евро.
Я останавливаюсь возле существа непонятного пола, напоминающего взъерошенного воробья и Гавроша — дитя революции. Существо крутит ручку шарманки и музыкально насвистывает. Заслушаешься. Заканчивается одна композиция, начинается другая. И неожиданно Гаврош начинает петь шикарным голосом Эдит Пиаф. Публика сражена. Под кепкой набекрень спрятались живые лучистые глаза.
Персонажи парижских улиц удивляют. Вот, свернувшись калачиком, на лавочке прямо на солнцепеке отдыхает бомж в шляпе. На зеленых лужайках в центре города загорает молодежь. Здесь не действует русское правило «По газонам не ходить!» Пожалуйста, валяйтесь на здоровье. И трава не пачкает одежду. На набережных Сены горожане танцуют самбу, танго, вальс. И можно не стесняясь присоединиться. Не умеешь, так научат. Было бы желание понять.
В арабской забегаловке очень радуются моему русскому происхождению. Они смешно выговаривают за мной: «Здра-сту-те», до- сида -ня.«Никак не получается похоже. Я пишу на листочке английскими буквами русские слова. А они мне мастерят огромный гамбургер за 2 евро. Разрезают длинную французскую булку и начиняют ее помидорами, мясом, сыром, картошкой фри. Получается произведение размером с предплечье. Не успеваю откусить от него, едва устроившись у фонтана, как подбегает девица неформального вида и в наглую начинает просить поесть. На пальцах объясняю, что, мол, сама не местная. Вроде поняла, отходит.
На ее место приезжает молодой носатый велосипедист, типичный француз, и показушно выделывает на своем байке такие коленца, между прочим, стоя на голове, что я вспоминаю своего братца во времена его детства.
Париж не перестает удивлять своей многоликостью. Есть в нем и мини Нью-Йорк- район Де Фанс. Здесь находятся офисы и магазины. Среди беловоротничковых клерков в своей пышной яркой юбке ощущаю себя цветочком. На многочисленных ступеньках пирамидального сооружения в стиле хай тек копошатся люди-муравьи, словно из пелевинской «Жизни насекомых». Кажется, что стоит задрать голову и увидишь звездолеты или какие-нибудь другие летательные аппараты будущего на фоне бледного и далекого неба. «Небоскребы, небоскребы, а я маленький такой...»
В Париже так легко почувствовать себя одинокой, но так трудно остаться наедине с собой.
Возможно, в поисках провинциальной тишины я отправляюсь в Версаль, по образу и подобию которого создавался Петродворец. Но справедливо замечу, что аналог во многом проигрывает северной копии. Как правило, французы не реставрируют, а консервируют свои памятники старины. Их скульптуры не блещут позолотой, да и воду в фонтанах включают несколько часов в день. Здесь не увидишь помпезной роскоши на показ. Удивляет другое: продуманность каждой детали ансамбля, гармония, простор и великолепие общего вида парка. Глядя в окно дворца, я представляла, как смотрел на каскад фонтанов Петр, и ему мерещился вдали Финский залив, по которому плыли корабли с гостями, спешащими на бал.
Несомненно, есть в Версале своя прелесть, то чего не найти в Петродворце. Например, сад с мандаринами и пальмами в кадках, которые в суровых климатических условиях России не имеют шанса выжить. Есть зеркальный зал королевского дворца со звенящими люстрами, где начинаешь отдаленно понимать, как жилось Алисе в Зазеркалье. Бродя по аллеям среди фигурно постриженных деревьев, можно наткнуться на маленький пруд с квакающими лягушками, на поверку оказавшийся заржавевшим, то бишь, законсервированным фонтаном. А вокруг пруда — уютная беседка, увитая цветущим плющом. Вот он, миг единения с настоящим. Но стоит подойти чуть ближе, как с лавки из глубины беседки поднимается женщина-охранник, которая вежливо просит отойти на полметра.
Когда смотришь на карту города или катаешься на кораблике по Сене, то расстояния кажутся такими маленькими. Вроде бы все как на ладони, и из одного исторического центра обозревается несколько других. Но на практике я 2 часа, если не больше, шла от Лувра до Notre dame de Paris— «Собора ихней матери», как обозвал его один наш турист. А потом столько же времени разбиралась в метро, чтобы добраться до Эйфелевой башни.
В первый день я испытала настоящий стресс или, как говорит один мой знакомый, со мной случился приступ странной женской болезни под названием «топографический кретинизм». Все бы ничего, если кто-нибудь предварительно рассказал про парижское метро, если бы я знала язык или была в компании хорошо ориентирующихся людей. Но мне пришлось самостоятельно узнавать, что в одном и том же месте находятся RER—скоростное метро и обычное. В скоростном — вагоны двухэтажные. Ходят поезда по расписанию, обозначенному на табло. Но станции не объявляют, и ориентироваться нужно по конечному пункту назначения той ветки, на которой находится необходимая остановка. Парижское метро грязное, душное и некрасивое. У меня сложилось впечатление, что пользуются им темнокожие аборигены, бедные студенты, да туристы. В метро со мной случился казус. Приобретенный билетик нужно было хранить до конца пути, а я его благополучно потеряла, так что к собственному стыду и всеобщей радости пришлось вспомнить детство и пролезть под турникетом.
Еще один смешной момент произошел со мной утром на Монмартре, когда мы с соотечественницами купили маленькие бутылочки вина. Обычно они безпробковые — откручиваешь крышку и пьешь. Но нам не повезло. Те бутылки были закупорены намертво, а штопора, естественно, не было, не было вокруг и родных мужских лиц. Правда, на лавочке рядом с нами разместился темнокожий паренек. Язык жестов велик и могуч! Именно благодаря языку, а вернее, большому пальцу иноземной руки пробки протолкнулись вовнутрь бутылок. Мы были спасены и пили красное вино за мир во всем мире и за черных принцев на белом коне или без него, не суть важно.
Важно, когда стоишь в Лувре у картины Леонардо да Винчи «Моны Лизы» и смотришь ей в глаза (или она в глаза тебе), понимаешь, что еще одна мечта сбылась. И уже сочиняется новая.
День в Париже — как маленькое кино, в котором ты и режиссер, и актер, и зритель одновременно.
В ночном небе, подобно королеве бала и новогодней елке, сверкает открыточный символ города — Эйфелева башня. Я выворачиваю шею и вновь, и вновь оборачиваюсь, стараясь запечатлеть в своем сердце праздничное настроение от города, который стоит увидеть хотя бы раз в жизни.
