Помимо очень травматичного опыта в доме ребенка и редкого для сироты опыта общения со "своим" взрослым, героиня книги "Я - Сания" приобрела в детском доме умение работать и зарабатывать – уникальное для "государственных детей", которых растят на всем готовом. Как 12-летняя девочка выжила в условиях дедовщины в трудовом лагере? На что планировала потратить заработанные деньги?
Я единственная из всего детского дома была в летнем трудовом лагере семь раз подряд: такого ни с кем не случалось, потому что брали в ЛТО только с четырнадцати лет, а меня отправили в 12. Конечно, это был не мой осознанный выбор — нас ни о чем не спрашивали, заранее не предупреждали: всех сажали в поезд и везли. Но в отличие от остальных я хотела работать. Я думаю, на меня именно ЛТО очень хорошо повлиял за семь лет — я привыкла к труду и узнала цену деньгам.
Жаль, эту практику потом отменили, детей из детских домов перестали вывозить в трудовые лагеря. Поэтому каждое лето великовозрастные сироты, которые в свои пятнадцать-семнадцать лет уже и курят, и пьют, и делают все остальное, торчат в детских лагерях. Это все сразу после моего выпуска началось — Гоша Гынжу в своей книге все как есть рассказал, он как раз на шесть лет младше меня и за всю жизнь в детском доме ни дня не работал.
Каждый вечер воспитатель бил детей
Мой первый ЛТО находился неподалеку от персиковых садов — что-то вроде длинной одноэтажной казармы, только разделенной изнутри фанерными перегородками на отдельные спальни. Мы с Оксаной и Сашей оказались самыми маленькими. И, конечно, нас с самого начала стали шпынять.
— Эй, — старшие девочки, которым поручили расселить всех по комнатам, — вы, мелкие, заселяетесь сюда.
Мы кивнули, удивились, что комната такая большая. И стали отмывать окна и полы, как нам велели. Убрались, застелили постельным бельем кровати. И тут снова приходят те же девочки.
— Нет, мы передумали! Вы переезжаете в другую комнату.
Мы молча идем туда. И все сначала — мыть окна, полы, стелить постели. Так нас несколько раз таскали с места на место, пока мы во всех спальнях старших девочек не убрались.
В итоге нам троим выделили отдельную маленькую комнатку, но на мужской половине. Уже от этого одного можно было сойти с ума. Но нас поселили еще и напротив комнаты Андрея Васильевича, который приехал с детьми в ЛТО из нашего детского дома. Он работал у нас в социальном отделе. Ему тогда было всего двадцать три года, совсем молодой. Но мы, дети, звали его Василичем. Благодаря ему мы в тот год познали все прелести жизни в ЛТО.
Мы собирали персики. Была установлена определенная жесткая норма, общая для всех, вне зависимости от того, сколько ребенку лет. И всех, кто не собирал эту самую норму, вечером перед ужином отправляли в комнату к Василичу на воспитательные работы.
В его обязанности входило выполнение нормативов. Как он достигал цели? Бил. Ставил ребенка спиной к стене, надевал боксерские перчатки и бил человека, как грушу. Он избивал всех — и старших мальчиков, и младших. Знал, куда наносить удары, чтобы не было видно кровоподтеков и синяков. Но при этом взрослый мужик прикладывал детей по-настоящему, в полную силу, иногда до потери сознания. Настолько жестоко, что стены в домике тряслись и ходили ходуном.
Во время этих экзекуций мы с девочками втроем сидели на одной кровати и плакали от страха. Я закрывала уши руками, пыталась спрятать голову в колени, но звуки — даже не звуки, гул, который шел по всему бараку, сотрясал меня изнутри. Это происходило каждый день. Всегда кто-то не собирал норму. Всегда Андрей Васильевич избивал кого-то в своей спальне. И мы никому не могли об этом рассказать.
Оказалось, что он сам — выпускник нашего детского дома и его точно так же били в детстве другие старшие дети. Наверное, что-то сломалось в нем еще тогда, и он решил таким образом доказывать свою значимость или мстить. Но самое страшное заключалось в другом — о его "воспитательных методах" знали все, кто работал в нашем детском доме. Только держали рот на замке.
И Василич чувствовал свою полную безнаказанность, устанавливал порядки, от которых любому нормальному человеку становилось не по себе. Это был мир выпускника детского дома, дорвавшегося до власти, его стихия и его представления о законе.
И никто из воспитателей, психологов и тем более детей ничего не мог поделать с дедовщиной — против стада не пойдешь. Система жила по своим внутренним законам, которые передавались из поколения в поколение.
То лето в ЛТО я запомнила на всю жизнь. Пахала как проклятая, стараясь вырабатывать норму, хотя поначалу для меня это было слишком трудно. Но я поняла, что должна любой ценой добиться уважения к себе, должна сделать так, чтобы меня не смели трогать — никто и никогда. Эта установка осталась у меня в голове навсегда. Я поняла, что такое труд.
А еще благодаря ЛТО узнала, что значат деньги. Там были специальные дни, когда нам выдавали зарплату. И на следующее утро всех везли в город, чтобы тратить эти деньги. А я не тратила. И прятала их потом, чтобы не своровали. Конечно, это были копейки, но меня они наполняли гордостью. Когда приехала в детский дом, отдала все заработанное на хранение воспитателю и стала мечтать о своем будущем. О том времени, когда я, наконец, выйду на свободу из детского дома и начну жить.
Как я ждала окончания срока и мечтала об однокомнатной квартире
Благодаря поездкам в итальянские семьи я поняла, что, когда выйду в восемнадцать лет, мне нужно будет очень много всего. Никто же не даст с собой из детского дома посуду, постельное белье, вилки, ложки и всю остальную утварь. И я откладывала каждую копейку.
С двенадцати лет я уже совсем не жила настоящим. Дни пролетали мимо, не запоминаясь. Я терпела и, стиснув зубы, ждала окончания срока заключения — мечтала о том дне, когда мне исполнится восемнадцать лет.
Погружалась в себя и постоянно рисовала в голове, какая у меня будет квартира, какой я сделаю там ремонт, какую мебель куплю, что из вещей мне пригодится, а что будет не нужно. Этот образ, деталь за деталью, выстраивался в голове и стал таким реалистичным, что я могла мысленно путешествовать по собственному дому, жить в этом параллельном, придуманном мною мире.
Конечно, представление о квартире у меня было тогда фантазийным, я же никогда в жизни не бывала ни у кого в гостях. Знала только, что мне как сироте выдадут от государства социальное жилье — однокомнатную квартиру. Но что это такое и как должно выглядеть, я понятия не имела!
Мне казалось, что если "однокомнатная", то это действительно просто одна комната, никаких стен больше нет. И в этом пространстве все необходимое как раз и стоит: унитаз, ванная, кухня, мойка, плита, тут же кровать, тумбочка, шкаф. Так что до шестнадцати лет у меня было забавное представление о квартирах.
А в шестнадцать посчастливилось первый раз в жизни побывать в гостях — меня пригласила девочка из санатория, с которой я общалась. В этом возрасте нам уже разрешали выходить из детского дома самостоятельно, только нужно было заявление написать.
И вот я пришла в гости. А таааам! Столько разных маленьких комнат, дверей, помещений, хотя называется это все "однокомнатная". Я просто обалдела от счастья! Поняла, что и у меня будет так.
— А разве туалет по документам не считается отдельной комнатой? — мучила я подругу. — Он же за своей дверью.
— Ну нет, не считается.
— И кухня не считается?! — Меня поразило, какая она большая — при желании можно поставить диван и ночью спать. — Это же целая комната!
— Ну, вот так. — По-моему, она подумала, что я совсем дикая, элементарных вещей не знаю. Но мне это было все равно, я хотела разобраться, как и что в квартире устроено.
А после стала еще усерднее копить — поняла, сколько всего придется после выпуска покупать. Один только холодильник чего стоит. А в него же еще продукты надо класть: шесть раз в день никто уже не будет в столовой кормить.
Сегодня я благодарна себе за стойкость тех лет. Помогла моя способность жить в параллельном мире, рисовать в голове другую реальность и прятаться в ней. И, конечно, огромную роль сыграло все, что я видела за пределами детского дома, — итальянские семьи, больницы, лагеря. Я брала кирпичик за кирпичиком эти знания и благодаря своему воображению строила из них собственное будущее. В отличие от многих других детских домов наш благодаря директору был очень открытым. Мы видели реальную жизнь "за забором", иногда прикасались к ней, и это оказалось важно для будущего.
Несмотря на то что я трудилась, огромных накоплений, как у других сирот, которые получали пенсии по потере кормильца или алименты, у меня не было. Моя мама была живой, просто считалась пропавшей — ее четырнадцать лет искали. Соответственно и алиментов за эти годы не было никаких. Но я про такие деньги — которые могли свалиться с неба — не думала. Рассчитывала только на себя.
Как объяснить сиротам, что воровать нельзя
Постепенно я стала в ЛТО чуть ли не самым опытным человеком, старожилом. Мне начали поручать, помимо основной работы, присмотр за младшими девочками. Насмотревшись на Василича, я поняла, что никогда не буду поддерживать дедовщину. И жила по этому принципу.
Помню, в последний год в ЛТО я оказалась самой старшей, причем разница с остальными была существенной — несколько лет. Конечно, мне поручили присмотр за младшими, и я с ними работала, воспитывала как могла, при этом не запуская механизмов дедовщины. Никого не унижала, не била. Если они что-то воровали по мелочи — это у нас делали практически все и всегда, — сидела и подолгу с ними разговаривала.
Однажды увидела, что у девочек откуда-то вдруг появилась одежда, которая стоила явно больше того, что они заработали и могли потратить. Пришлось принимать меры. Собрала их всех в комнате и строго сказала:
— Сейчас берем новые вещи и везем обратно — туда, откуда взяли!
— Соня, не надо, — они привычно давили на жалость, — нам просто носить нечего. Мы больше не будем!
— Так не пойдет, — стояла я на своем, — натворили дел — придется отвечать.
Они ныли, умоляли, но я все равно собрала их и повела на остановку. Совести у них хватило только дойти до дверей автобуса, который ехал в город, дальше они плакали и умоляли.
— Соня, не наааадо, — они уже хлюпали носом, — нам будет стыдно!
— Стыдно воровать, а не возвращать.
— А вдруг вызовут полицию?
— Значит, будете перед полицией отвечать!
— Соня, ну пожааалуйста, мы никогда в жизни так больше не будем! Это в последний рааааз!
В тот раз мы не поехали "сдаваться", но я их предупредила, что это первый-последний случай. Больше такого не допущу. С тех пор после поездки в город всегда проверяла у них сумки. И они больше не пытались воровать, вели себя прилично.
Детям-сиротам всегда очень трудно справляться с собой, не зная общепринятых принципов. Самую простую вещь — "воровать нельзя" — невозможно было до них донести. Это как привычка, как развлечение — дети постоянно ходили и воровали в ларьках. Увидели что-то, понравилось, взяли. Надо — не надо, вообще все подряд. Один отвлекает, а остальные берут.
Когда я много лет спустя стала изучать этот вопрос, то выяснила, что воровство — одно из прямых следствий нарушения привязанности. Дети все время хотят пополнить недостающий ресурс. Заменяют отношения с близким взрослым, которых у них нет, материальными благами. Не знаю, почему лично у меня при всех остальных нарушениях — уход в себя, страх отношений, недоверие к людям, ненависть к тактильному контакту — была твердая внутренняя мораль. Наверное, из-за убеждения "моя мама хорошая, и я тоже хорошая", с которым я все время жила. Я всегда сверялась с образом мамы, который был в моей голове, и думала, как правильно поступить.
А с девочками приходилось устраивать долгие беседы, делать внушения. Я пыталась их образумить.
— Просто представьте, — говорила я, — придут эти продавцы к нам на работу и станут забирать у вас из ведер собранные персики. Или еще хуже — черешню. Вы весь день работали, с ног валитесь, а результата ноль.
— Не, ну это другое!
— То же самое! — старалась я донести суть. — Вы собирали-собирали, мучились на жаре, а у вас взяли и все украли. И надо заново собирать! Плохо, обидно?
— Да.
— Вот и им также! Только этим тетенькам в ларьках не чипсы и жвачки надо покупать себе, как вам, а детей своих кормить. И если вы что-то украли, денег они за работу не получат! Будут возмещать хозяевам ущерб.
— Аааа, теперь понятно, — тянули они, опуская глаза.
— Еще раз что-то такое себе позволите, в город больше никогда не повезу.
Они на меня не обижались. Мы хорошо ладили, обходились без побоев с моей стороны и без ненависти с их. Я не позволила воровать, напиваться, драться. Пресекала всякую дедовщину на корню — в моей группе никто ни с кем физическими методами отношения не выяснял.
Наши педагоги, люди, чьей профессией было воспитание детей и забота о них, не сознавали самых простых вещей: все дети управляемы, если нормально с ними разговаривать. Если не кричать, не оскорблять и не бить, они рано или поздно пойдут на контакт.
