В непогоду и стужу
Уезжали на годы в острог...
Наша мама не хуже,
Точно также за мужем,
Точно так же в Сибирь
И на срок..."
Училась я всегда хорошо. Такая была, как тогда говорили, "твердая хорошистка". Можно сказать, почти отличница. Если бы не физкультура и поведение. Ничего я такого страшного не творила, но из-за того, что носила очки, вечно сидела за первой партой, и, стоило мне пошевелиться, как я тут же получала замечание в дневник. Сидеть, как истукан, у меня не было никаких сил, шевелилась я постоянно, а потому весь мой дневник на полях был исписан красным: "Вертелась на уроке географии, опоздала не первый урок, болтала на уроке истории, опоздала на первый урок, читала постороннюю книгу на уроке литературы, опоздала на первый урок" и т.д.
А с физкультурой вообще была беда. Канат, конь и брусья казались мне изощренными орудиями пытки, а в высоту я прыгала не выше полуметра. Физруки считали, что я над ними издеваюсь, я же была уверена, что как раз наоборот — они надо мной.
Короче, в табеле у меня стояли все пятерки, по поведению четыре, по физре — три. Папа посмеивался, а мама была вне себя: "Кому ставят четыре по поведению? Только отпетым хулиганам! Позор! Перед людьми стыдно! Будешь наказана!"
О каких людях шла речь — для меня оставалось загадкой. Кого волнует моя отметка по поведению? О ней никто никогда никого не спрашивает! Но мама была другого мнения, а с ней не поспоришь, и когда меня приглашали к кому-нибудь на день рождения, у мамы всегда был повод сказать "нет". А в остальном, как всех детей из "хорошей семьи", меня мучили музыкой, фигурным катанием, английским языком... Будь они прокляты... Так что детство у меня окончательно украли.
Единственно, что мне оставалось — это книги. Этим заведовал папа, регулярно подбрасывая мне на письменный стол одну книгу лучше другой. Однако не просто так. Иногда неожиданно папа мог спросить: "А как звали всех сестер Сомса Форсайта?" И если я путалась или, не дай Бог, не знала, наступало наказание — два дня без книг, три дня без книг, и самое страшное — неделя без книг!! Поэтому я знала всё и всех. И до сих пор это помню.
В классе были две "круглые отличницы". Не то, что я. Поскольку меня таковой не считали, я умудрялась дружить и с "круглыми", и с нормальными. А в
Она вошла в класс, увидела меня на первой парте и сразу возненавидела. С той минуты Шабарова не спускала с меня глаз. Писала в стенгазету стишки про мои опоздания, шипела мне в след ругательства, хохотала надо мной на физре, не понятно, почему прозвала меня "писательницей" и все время вокруг меня крутилась. Вдобавок, оказалось, что она с матерью поселилась в нашем подъезде, двумя этажами ниже. C той поры я, как под конвоем, шла и в школу, и домой — я впереди, Шабарова позади. Надоела она мне до смерти, но делать было нечего, приходилось терпеть.
Я делала вид, что ничего не замечаю, чем еще больше бесила противную девку, и она решила меня проучить. Однажды после уроков я заметила, что после школы иду домой одна. Просто праздник! Настроение у меня было замечательное, но возрадовалась я рано. В парадной, между двумя входными дверями, меня поджидала поганка-Шабарова. И как только я вошла, она набросилась на меня с кулаками. И тут... Нет, надо вернуться в мое далекое детство.
Я себя помню очень давно.
Папа после аспирантуры защитил диссертацию (что-то такое по кровоподтекам), мама закончила ординатуру, и два молодых специалиста — судмед эксперт и педиатр — получили распределение в Сибирь.
Сталин был еще как жив, могли сослать и дальше, об этом все знали. Когда мы из Ленинграда приехали в Омск, мне было всего три года, нo я помню постоянное напряжение, которое как бы витало в воздухе, многозначительные тревожные перегляды родителей, непонятное любимое папино слово "швайк"(молчи (нем.)), которым он неожиданно выстреливал, обрывая маму на полуслове. Мама мгновенно замолкала и бросала на папу виноватый взгляд. Это было на нее совсем не похоже, и я каждый раз удивлялась.
Папа с мамой при мне часто говорили по-немецки. Надеялись, что ребенок ничего не понимает. Поэтому вздрогнули, когда я вдруг выдала во время еды: "Папа, ну, скажи, наконец, "генук"(довольно (нем.)), я больше не могу кушать!"
После этого при мне родители перестали подолгу "шпрехать" на противном "дойче" и пользовались им только при разногласиях в моем воспитании, хотя я отлично понимала, кто за меня (чаще папа), а кто против.
В Омске поселили нас на улице
У меня болели уши, вся моя голова была забинтована, как у раненых солдат из фильма про войну, мама плакала и грозилась уехать обратно в Ленинград, где осталась забронированная комната. Папа бегал по комнате и кричал: "Ну и уезжай! С чемоданами!" Папин и мамин друг-адвокат дядя Леня Лененфелд сидел со мной на диване, поверх круглых очков укоризненно поглядывал на моих родителей и читал мне вслух "Конька-Горбунка": "...Изо всей дурацкой мочи: "Распрекрасные вы очи". Это был единственный раз в жизни, когда я видела, как мои папа и мама ругаются.
Мама не уехала. Три года родительского распределения пролетели, но из Сибири их никто отпускать не собирался. В очередной раз получив отказ на возвращение в Ленинград, родители сняли с ленинградской квартиры бронь и обменяли ее на две комнаты в самом престижном доме в центре города, на улице Дзержинского.
Дом стоял на горе, и жили в нем самые уважаемые люди Омска. В нашей квартире соседка справа Маргарита Александровна Подольская работала главным администратором Облдрамтеатра (теперь уже знаю, что "облдрам" — значит "областного драматического"), а соседка слева — Таисия Ивановна Рябушкина — заместителем первого секретаря райкома партии. Из этой квартиры я пошла в школу.
У обеих наших соседок были сыновья. Игорь Подольский, бледный кудрявый заумный очкарик-десятиклассник, вечно пропадавший в библиотеке, и мой ровесник Валерка Рябушкин, первый дворовый хулиган Ряба, которого боялась вся округа — мелкие улочки вокруг горы, на которой возвышался наш, по тем понятиям высотный, каменный пятиэтажный дом.
Все боялись Рябу. Кроме меня. Я с Валеркой дружила. По вечерам, когда наступал час расплаты, Рябин отец, выслушав все жалобы от соседей и учителей, бил его смертным боем, и окровавленный Валерка прятался в темном углу нашего коридора, за велосипедами, я вытирала ему кровь с лица и тайком приносила бабушкины котлетки.
У Валерки тоже была бабушка, тихая сгорбленная деревенская старушка в длинной черной юбке, ситцевой синей в белый горошeк блузке и в темном платочке, завязанном узлом под подбородком. Она жила в семье постоянно. Моя бабушка, мамина мама, кандидат медицинских наук, шумная и властная, приезжала из Ленинграда погостить пару раз в год и жила у нас около месяца.
Учились мы с Валеркой во вторую смену, поэтому с утра выходили гулять. Зимой любимая наша забава называлась "доводить бабку". На улице стоял лютый мороз, всех детей одевали одинаково — валенки, длинные теплые с начесом штаны, бесформенные пальтухи и шапка с шарфом. Разница была только в цвете и фасоне шапки. Если поменяться шапками, а потом прыгнуть в сугроб и как следует в нем изваляться, разобрать, где я, а где Валерка, было совершенно невозможно. На это и был расчет. Похожие на двух снеговиков, мы являлись домой. Валерка шел ко мне, а я — к Валерке. Пока снег растаял не до конца, и разобрать кто есть кто можно было только по шапке, надо было набедокурить как можно больше. Валерка носился по комнате, сметая все на своем пути, издавая дикие вопли. Я тихо ложилась на отполированный паркет и неподвижно лежала лицом вниз, пока с меня не стекал весь снег, потом вставала и уходила, оставляя на блестящем ярко-желтом полу свой белесый тусклый силуэт, так что вечером родителям Валерки сразу все было видно с порога. После хулиганства надо было выскочить в коридор, снова обменяться шапками и, как ни в чем не бывало, явиться к себе в комнату.
Бабушки реагировали на наши выходки по-разному: деревенская бабушка причитала и голосила: "Убьёть отец, ой, убьёть!" А моя культурная бабушка, мамина мама, почему-то проклинала папу и орала, что я — его отродье!
Вечером бабки жаловались родителям. Нас, естественно, наказывали: Валерку лупили, а меня лишали всего — книг, похода в театр или на день рождения, обновок. Не знаю, что хуже, иногда казалось, что лучше бы побили. Выигрывал тот, кого наказали меньше, поэтому доводили мы бабушек друг у друга на совесть. Такие вот были идиоты.
Kроме "домашних" игр, были еще игры уличные. Но там Ряба был атаман, а меня в шайку без проверки не принимали. Зимой мальчишки делились на две команды и штурмовали горку. Огромную снежную кучу с маленькой плоской площадкой на самом верху со всех сторон обливали водой. Выигрывала команда, которой удавалось занять верхушку. Играли без правил, противника можно было спихнуть любым способом, так что дрались изо всех сил.
Летом играли в "Тайну двух океанов". Oдин из нас отходил и закрывал глаза. Мы в это время менялись местами, переставляли вещи, переодевались, меняли прически и позы. Потом игрок возвращался и должен был точно назвать, что вокруг поменялось. В одном фильме шпион так тренировал мальчика — главного героя, и тот потом благодаря тренировке нашел на подлодке бомбу. До сих пор я безошибочно знаю, что кто-то заглядывал в ящик моего письменного стола или взял с полки книгу, передвинул безделушку в серванте или перевесил кофточку в платяном шкафу. Моей дочке со мной нелегко. Ничего не поделаешь — привычка с далекого сибирского детства.
Но самое интересное в шайке было "мылить рожу". К Рябе, как крестному отцу, приходили обиженные и жаловались. Вся шайка бежала на пустырь и ложилась на краю горы, под которой проходила обычная асфальтированная дорога. Шайка дожидалась обидчика, с гиканьем скатывалась с горы и натирала ему физиономию зимой снегом, а летом — песком и грязью.
Мы с Валеркой учились в одной школе, в параллельных классах, после уроков ждали друг друга и вместе шли домой. Однажды я стояла внизу, у входной двери. Валерка задержался — у них в классе проводили политинформацию. Наконец она закончилась, и в раздевалку по одному потянулись сонные Валеркины одноклассники. Впереди шел Егорушкин, долговязый разгильдяй-второгодник, которому давно не давали покоя Рябины лавры. Увидев, что я стою одна, Егорушкин встрепенулся, остановился напротив меня и радостно заорал: "Гляди, ребята, Рябина невеста стоит! Рябина невеста! Рябина не..." Егорушкин заткнулся на полуслове. Видимо, его смутила моя ехидная ухмылка. Проследив за моим взглядом, Егорушкин обернулся. За его спиной стоял Ряба и подчеркнуто-внимательно слушал Егорушкины вопли...
— Пройти дай, — я толкнула Егорушкина плечом, и мы с Валеркой пошли домой.
...Вечером вся шайка и я, в виде исключения, лежали на краю горки и ждали Егорушкина, чтобы "намылить ему рожу". Дождались и намылили снегом и сахарным песком, за которым его мать послала в магазин.
Чтобы попасть в шайку, надо было по жребию драться с одним из ее членов. И Ряба взялся за мое обучение — бил меня каждый день, а я терпела — так мне в шайку хотелось! Наконец, Ряба решил, что я готова, кинули жребий, встали на пустыре кругом, и я дралась с Толькой Чистяковым до первой крови. Дралась и слышала, как кто-то восхищенно крикнул: "Гляди, гляди, как Ряба дерется!"
После боя я рядом с Рябой, наравне с другими мальчишками билась за ледяную вершину, играла в шпионов и "мылила рожу".
В Ленинград мы вернулись из Омска только после смерти Сталина. Две комнаты в ведомственном доме родители бросили, других таких, как они, чудаков менять Ленинград на Омск, не нашлось. Нас к себе прописала бабушка, та самая мамина мама. Я пошла в 6 класс. И ни с кем больше не дралась, жила и училась, как хорошая девочка.
O моей сибирской биографии Шабарова не знала. Ей казалось, что я, папина-мамина дочка-чистоплюйка, только и делаю, что с музыки бегу на фигурное катание и английский язык (будь они прокляты), читаю умные книжки и перед сном реверансы репетирую.
Но, видно, драка — это как на велосипеде кататься. Один раз научился — на всю жизнь пристрастился. Как только Шабарова в меня вцепилась, я сначала растерялась от неожиданности, а потом бросила портфель, и дальше все происходило само самой, как бы помимо моего сознания. Краем уха я слышала, как Шабарова пыхтела: "Писательница, сволочь, сейчас получишь!"
Внезапно я почувствовала, что никто уже не сопротивляется. Отшвырнув от себя паршивую девку, я пришла в себя и огляделась. Мой белый воротничок от форменного платья болтался на одной нитке где-то сзади. Шабарова утирала нос, из которого хлестала кровь.
Я молча подняла портфель и направилась к лифту.
— Иди-иди! Папочке своему пожалуйся! — крикнула мне в след Шабарова.
Я молча оглянулась, оторвала болтающийся воротничок, сунула его в карман, насмешливо поглядела на драчунью и замахнулась портфелем. Шабарова отшатнулась. Я отвернулась от нее и вошла в лифт.
На следующий день папа пришел с родительского собрания встревоженный.
— В нашем подъезде девочку избили, твою одноклассницу Шабарову. Ее мама на собрании возмущалась. Девочка не говорит кто ее бил, но избили страшно, до крови. Тебя в классе никто не обижает?
Я сделала невинное лицо.
— Меня? Нет.
— А во дворе?
Я окрысилась.
— А у меня есть время гулять во дворе?
— Вот и хорошо, что нет, а то, не дай Бог! — вступила в разговор мама. — Иди, музыкой занимайся.
— Угу, — кивнула я на ходу, давясь от смеха.
— Как тебе не стыдно? Ты же книжки читаешь! А девочку тебе не жалко? — услышала я за спиной папу.
— Не жалко, — пробурчала я, не оборачиваясь.
— Какие теперь дети жестокие, — вздохнула мама.
— Это ты мне говоришь? Я иx каждый день на приеме вижу. Звереныши! — ответил папа. — Эта еще легко отделалась. И что удивительно — девки в сто раз хуже парней, лютые! Слава Богу, наша не такая!
Дальше я уже не слушала, убежала в туалет и там наржалась вдоволь...
...Сегодня бабушки-старушки сидят на скамеечках и причитают: "Ну и молодежь! Что творят! И по телевизору про этих школьников кошмар показывают! Мы такими не были!"
...А я захожу в книжный магазин, вижу, как продаются написанные мной книги и думаю: "Интересно, как эта стерва Шабарова сто лет назад звериным чутьем унюхала, что я стану писательницей?"
Не знаю. Загадка природы.
