Прекрасное и мрачное время года — осень... Умирает природа, и в душе нет-нет да поселяется тихая грусть. Возможно, это время дано нам, чтобы подумать о вечном, остановиться, посмотреть на свою жизнь, что-то изменить. Неплохой настрой даcт чтение довольно необычной подборки, созданной известным московским коллекционером Владимиром Беляковым. Многие годы он собирал "Последние слова великих и не столь уж великих людей, сказанные ими в земной жизни".
Американский поэт УОЛТ УИТМЕН заметил как-то: "Последние слова, конечно же, не лучшие образчики сказанного нами в жизни — нет в них былого блеска, легкости, страсти; жизни, наконец... Но они безмерно ценны, поскольку как бы подводят итог всей нашей болтовне во всей нашей предыдущей жизни".
"Только не допускай к моему гробу Коровина и Шаляпина", — в ясном уме и твердой памяти заповедовал своей дочери Александре покровитель русских художников и певцов САВВА ИВАНОВИЧ МАМОНТОВ, потомственный купец, промышленник, денежный воротила и меценат. Он не хотел у своего одра того самого Федора Шаляпина, певческий талант которого был открыт им на сцене Московской частной русской оперы Мамонтова, и того самого Константина Коровина, полотна которого, тогда еще никому не известного живописца, скупал сам Савва Иванович.
"Дочь мою к гробу ни под каким видом не подпускать", — наставляла свою горничную княгиня ЕКАТЕРИНА РОМАНОВНА ДАШКОВА, сподвижница Екатерины Великой, штатс-дама и президент двух Российских академий — наук и словесности. И через несколько минут отдала Богу душу. И не было возле одра "исторической россиянки" в старом и любимом ее имении Троицкое ни одного родного человечка. Завещание откровенно объясняло: "А как по запальчивости нрава дочери моей Настасьи Михайловны Щербининой, изъявлявшей противу меня не только непочтение, но и позволявшей себе наносить в течение нескольких месяцев огорчения и досады, — то от всего движимого и недвижимого имения моего ее отрешаю!"
"Никаких биографий!" — наказал английский писатель УИЛЬЯМ МЕЙКПИС ТЕККЕРЕЙ своим дочерям, Анне и Минни, которые были призваны им в спальню своего роскошного дома подле Кенсингтонского парка в Лондоне. Прихворнувший автор "Ярмарки тщеславия", романа без героя, был или вовсе лишен этого самого тщеславия, или считал, что все о себе он уже сам рассказал в своих романах. Лежа в кровати, он работал с гранками своего нового романа "Денис Дюваль", читал свежий номер газеты "Таймс", а позднее продиктовал дочерям несколько писем. На 52-м году жизни знаменитый романист выглядел столетним стариком. Он и смотрел-то на все глазами старика и о себе самом всегда выражался как о старике. Когда на следующее утро рождественского сочельника 1863 года его слуга поднялся разбудить хозяина, то нашел его мертвым.
Вынужденный слечь в постель АНАТОЛЬ ФРАНС, "самый французский, самый парижский, самый изысканный писатель", знал, что его ждет конец. Но "эта собачья жизнь" все никак не отпускала крепкого седобородого старика, удивлявшего всех своей духовной энергией. И все же однажды Франс сказал с улыбкой на устах удивленному доктору Мишелю Корде, навестившему его на вилле: "Это мой последний день..." А потом позвал: "Мама... мама... мама..." И не ошибся: он умер той же ночью.
Многие мечтали умереть внезапно, например, делом всей своей жизни... Например, великая актриса САРА БЕРНАР признавалась в Лондоне королеве-матери Мэри: "Мадам, я умру на сцене, — Ведь сцена — это мое поле боя!"
Почти так и случилось. На генеральной репетиции пьесы Саша Гитри "Римский сюжет" в Театре Сары Бернар, где актриса играла сразу три роли, она неожиданно провалилась в глубочайший обморок. Несколько дней находилась Бернар в полусознательном со-стоянии, и по Парижу разнеслось: "Великая Сара умирает". Десятки поклонников часами молча стояли возле ее дома на бульваре Перейре в ожидании новостей. В Париже бушевал март, и Бернар, порой приходя в себя, бормотала из постели: "Прекрасная весна. Будет полным-полно цветов". И просила сына Мориса: "Позаботься, чтобы меня осыпали сиренью". По квартире бродили приблудные псы, которых добросердечная Сара подбирала на улицах Парижа, и кривлялась обезьянка Жаклин (то-то дом Мадам Сары называли "истинным ноевым ковчегом"!). В углу спальни стоял гроб розового дерева, обитый внутри стеганым атласом, — его Бернар купила много лет назад и нередко в нем репетировала роли, и даже спала. Потом она спросила Мориса: "А что, толкутся ли еще репортеры у нас в прихожей?" И на утвердительный его ответ сказала с улыбкой, в которой мелькнуло застаревшее ожесточение: "Всю жизнь репортеры изводили меня; так что, и я могу подразнить их теперь немного напоследок — пусть поторчат там без толку..." И это были ее последние слова.
Перед отъездом в Брюссель, в клинику известного онколога профессора Леду, композитор ДЖАКОМО ПУЧЧИНИ встретился с Артуро Тосканини и говорил о постановке своей последней оперы "Турандот". Показывая дирижеру неоконченную партитуру, Пуччини произнес пророческие слова: "Ну, а здесь кто-то выйдет на сцену и скажет: "В этот момент смерть прервала работу композитора". Операция на горле не оправдала надежд. Говорить автор "Богемы", "Тоски", "Мадам Баттерфляй" и "Манон Леско" уже больше не мог. Силы быстро оставляли Пуччини. В субботу, 29 ноября 1924 года, около 4 часов утра, сердце великого итальянца перестало биться. На премьере в миланском "Ла Скала", Артуро Тосканини в середине третьего действия отложил дирижерскую палочку, остановил оркестр и сказал: "В этот момент смерть прервала работу Пуччини".
А вот АНДРЕЙ МИРОНОВ умер на сцене — на сцене Рижского оперного театра. Не успев дочитать свой финальный монолог в пьесе Бомарше "Безумный день, или Женитьба Фигаро": "...сегодня она оказывает предпочтенье мне...", — он забормотал: "Голова... голова... моя голова..." — и провалился в глубокий обморок. Актер скончался два дня спустя, не приходя в сознание.
Один из величайших драматических писателей, ЖАН-БАТИСТ МОЛЬЕР, тоже умер на сцене, исполняя главную роль ипохондрика Аргана в четвертом представлении своей комедии "Мнимый больной". С дурным самочувствием, несмотря на мучившую его с некоторых пор боль в груди, он решил все же явиться перед публикой и повеселить ее мнимыми болезнями своего героя. Это усилие стоило ему жизни. Он с блеском сыграл роль, но в последней сцене, произнеся слово: "клянусь!", вдруг забился в судорогах, которые благодарные зрители восприняли как блестящую игру артиста, и изо рта у него хлынула кровь. Он едва-едва доплелся до гримерной Барона, где и упал замертво.
За мольбертом скончался ИВАН НИКОЛАЕВИЧ КРАМСКОЙ, работая над "нелюбимым портретом" доктора Раухфуса. Без умолку вел он с ним оживленный разговор о своей дочке, в которой разглядел Божий дар: "Девочка, а так сильна, как будто уже мастер. Подумаю иногда, да и станет страшно, ну а как это пустоцвет? А если это и в самом деле талант, то опять личная жизнь грозит превратиться в трагедию. Ведь это женщина!" И за этой беседой незаметно и виртуозно вырисовывалась характерная голова доктора. И тут Раухфус заметил, что художник остановил свой взгляд на нем дольше обыкновенного, потом покачнулся и стал падать прямо на лежащую перед ним на полу палитру; доктор едва успел подхватить его — уже тело.
До последних часов своей жизни писал портрет Михаила Васильевича Нестерова и ВИКТОР МИХАЙЛОВИЧ ВАСНЕЦОВ. Во время сеанса в теремоподобном особняке по 3-й Троицкой улице в Москве художники живо беседовали, и слова Васнецова: "Я сделал, что мог... что обязан был сделать как русский художник", — стали его последними. Портрет Нестерова так и не был закончен и остался стоять на мольберте в доме-мастерской Васнецова.
Французский писатель-фантаст ЖЮЛЬ ВЕРН устроил форменную перекличку своим родным и близким в доме № 44 на бульваре Лонгвиль в Амьене: "Онорина, Мишель, Валентина, Сюзанна, Жюль, здесь ли вы?" И каждый из присутствующих в его по-спартански обставленной спальне отвечал ему по очереди: "Да, здесь". — "Вот вы все здесь, отлично, прошу вас избежать несогласий, теперь я могу умереть". А заглянувшему к нему священнику сказал: "Хорошо, что пришли: вы меня словно возродили". Затем повернулся лицом к стене, стоически ожидая смерти. Неожиданно веки больного дрогнули и приоткрылись, и "старый литературный волк и капитан" окликнул дочь: "Онорина, дай мне, пожалуйста, первое издание моей книги "Двадцать тысяч лье под водой", — но руки его уже не слушались. Книга упала. Наступило молчание. Через минуту глаза Жюля Верна закрылись, чтобы никогда больше не раскрываться. Часы пробили восемь часов утра.
