Как понять, что пришла весна. Зимние рассказы из Иерусалима

Миндаль

В Израиле, на краю пустыни, среди раскалённых камней и рукотворных лесов, живёт особое дерево — миндаль. Миндаль — дальний родственник сливы: колкие стволы потолще человеческой руки и высотой два метра. Он неприхотлив и растёт среди камней, скопив влагу после зимних дождей. Он мужествен и упрям, как все наши деревья. Чувствительность его необычайна.

Зима. Стужа до костей достаёт. От неё не спасает ни бледное солнце, ни ватник, ни стылые батареи.

Люди тщетно ищут признаков весны в природе, хотя по календарю весне давно пора уже прийти. Но день неотличим от зимнего — дождь так же беспощадно льёт, на улицах бурлят реки, в Иерусалиме снег.

Снег в Израиле — рай для детей и фотографов. Взгляните на снимки Иерусалима: снег — непременная часть городского вида. Он заполняет всё: Стену Плача и улицы старого города, башню Давида и лестницу Якова, Яффские ворота и мельницу Монтефиоре.

Только не думайте, что он лежит у нас полгода, как в Москве. Зимняя сказка заканчивается в тот же день. Потому-то наши машины не ездят по снежным дорогам, а в городах нет снегоуборки. Дети, плача от обиды, как по команде, набивают снегом морозилки, а озадаченные ремонтники чинят дороги и высоковольтки.

Но чувства человека слишком грубы — природа тоньше человека в своих ощущениях. Миндаль не чувствует хлёсткого дождя, не замечает снега, липнущего к его голым ветвям. Он будто подглядывает в свой незримый календарь, вдыхает полной грудью пока еще зимний воздух и... расцветает. Словно говорит: «Пора уже. Весна идёт. Весне дорогу».

Миндаль слышит неуловимый нами зов весны и, веря в неё, встаёт в Израиле раньше всех. Зима кончилась.

И точно: если расцвел миндаль, значит, на небо вернётся синь, из гнёзд вылетят птицы, а там и трава окровавится маками.

Миндаль — это дерево надежд. Среди стуж и постылого дождя его кривые лапы говорят о лете, о тепле, о жизни.

Летом он скромен и незаметен — всё кругом торопливо цветёт, принося свои диковинные плоды. Но на самой кромке зимы издали видно, как среди голых стволов горят огромные белые факелы миндаля.

Миндаль — самое поэтичное израильское дерево, получше, чем прославленная пальма и кипарис. И орехи у миндаля слаще.

Возращение

В декабре в городе L выпал снег.

— Папа! Снег! — закричал я и с детским восторгом бросился к двери в одних трусах.

— Постой, сынок. Оденься, — сказал папа. — И перчатки возьми. Снег холодный, это не вата.

На первых лыжах (спасибо Деду Морозу) я ездил в городском парке. Когда я вырос из городского парка, а Дед Мороз забыл меня, мы с друзьями ходили в загородный лес.

Если мы первыми прокладывали лыжню, то чувствовали себя первопроходцами. Когда лыжня уже была, мы, смеясь, скользили по ней наперегонки.

Два часа по запорошенному лесу — и мы уже в загородном селе. Колхозники глазеют на нас, высунувшись из окон, будто мы не городская шпана, а что-то вроде инопланетян.

Улицы в городе L не убирали, вернее, убирали только одну сторону. Днём снег таял, а ночью улицы превращались в каток. Взрослые шаркали ногами, цепляясь за стены и деревья. Взрослые падали и проклинали дворников.

Мы не проклинали дворников. Мы разгонялись и, ловко изгибаясь, скользили по льду, как на коньках. Иногда мы нарочно сбивали друг друга с ног и, смеясь, съезжали с ледяной горки прямо в школьную прихожую.

Закончив школу, я перестал ездить с ледяной горки, но чувство лёгкости льда всё ещё возвращалось каждую зиму. Потом и оно исчезло: снег в Израиле шёл только по телевизору.

Вдруг в декабре 2013 случилось невероятное: в Иерусалиме намело огромные сугробы снега.

— Папа! Снег! — закричал мой сын и с детским восторгом бросился к двери в одних трусах.

— Постой сынок. Оденься, — сказал я. — И перчатки возьми. Снег холодный. Это не вата.

Оказалось, что за столько лет свойства снега не изменились — он всё такой же белый и холодный, как когда-то в детстве.

— Мокрый снег и липкий. Для лыжни не годится, — сказал я в укор небесам.

— Что значит мокрый снег? — сын смотрел на меня недоумённо.

— Но зато мы с тобой поиграем в снежки и снеговика слепим.

Когда буря стихла и в город вернулась жизнь, я наконец вышел на иерусалимскую улицу. Покосившийся снеговик всё ещё стоял, зияя отвалившимся боком.

Вдруг ноги спружинили. Оказалось, я стою не на асфальте, а на утоптанном льду, точь-в-точь как в городе L и в других городах нашей бывшей, но не забытой Родины.

— Странно! — сказал я вслух от удивления. — Будто и не уезжал никуда.

И тут из глубины времён во мне пробудилось давно забытое чувство. Лёд — лёгкий. Ноги — упругие. Как в детстве.

Вдруг с крыши капнула капля, другая. Капель! Надо же! Капель, как когда-то в прошлой жизни, льёт прямо на голову... Значит, ничего не забывается. И былые чувства умеют возвращаться.

Снег лежит у нас — вот диво! — уже целых пять дней. Сугробы везде, даже под городскими пальмами. Снег в Иерусалиме не убирают, вернее, убирают только одну сторону. Днём он тает под жарким израильским солнцем, а ночью улицы превращаются в каток.

Взрослые — теперь уже такие, как я, — шаркают ногами, держась за стены и деревья. Взрослые ругают дворников....

Я не ругаю дворников. Как в детстве. Я хожу по иерусалимским улицам и наслаждаюсь восхитительными воспоминаниями...