Дети из детских домов страдают нарушением привязанности — наверняка вы слышали или читали об этом не раз. Но как выглядит это самое нарушение привязанности, что чувствует ребенок, у которого никогда не было близкого взрослого, и какая пропасть лежит между ним и всеми остальными людьми — можно понять только из личных историй детей, прошедших детский дом. Одна из них — в книге "Я — Сания. История сироты" — очень точно объясняет главную беду детдомовского воспитания.
Этих отношений ничто в моей жизни не предвещало. Больше того — первые несколько лет я не замечала Эсланду Борисовну: она была для меня одним из многочисленных и безликих детдомовских взрослых. А потом, постепенно, Эсланда Борисовна стала самым дорогим для меня человеком.
Со временем я догадалась, в чем был ее секрет. В отличие от всех женщин, которые пытались грубо пробиться ко мне, не понимая, что этим меня только пугают, Эсланда Борисовна никогда не навязывалась, не давила, но при этом "держала открытой дверь". Она тонко чувствовала, что именно это мне нужно.
Первый раз у психолога
— Сегодня у вас по расписанию психолог. Идемте!
"Кто это вообще такой? — недоумевала я, пока нас вели по длинным коридорам в дальнее крыло. — Наверное, это очередной кружок". В уютном кабинете мне сразу понравилось: очень приятное освещение, точечный, но мягкий свет. Хозяйкой кабинета оказалась темноволосая невысокая женщина с восточными чертами лица, смешливая и подвижная.
Во второй раз я попала к ней примерно через полгода — возможно, моих одноклассников и водили чаще, но я-то постоянно болела. И только потом, в шестом или седьмом классе, к Эсланде Борисовне стала ходить Кристина, с которой мы немного общались.
Она заметила, что я вечно сижу одна на лестнице и скучаю: у нас тогда все дети курили, кроме меня, и они выходили для этого на улицу. А мне выходить было незачем, но и в классе сидеть не хотелось всю большую перемену, целых пятнадцать минут. Вот я и провожала их курить, а сама оставалась на лестнице.
— Пойдем к Эсланде Борисовне! — предложила Кристина.
— Кто это? — Я даже не вспомнила, о ком речь. — Я такую не знаю.
— Не важно. — Кристина уже тянула меня за собой. — Все равно пошли!
Она притащила меня к кабинету Эсланды Борисовны. Мы вошли, я села в кресло в углу, а Кристина — на стул около стола психолога. Кристина стала болтать с Эсландой Борисовной, а я молча сидела в кресле.
Они не говорили ни о чем серьезном — так, рассказывали друг другу какую-то ерунду, что нового происходит, — а я просто слушала. Меня никто не трогал. Молча пришла, молча ушла. Как будто так и надо. Но с тех пор я стала ходить с Кристиной к Эсланде Борисовне каждый день.
Постепенно Эсланда Борисовна так же молча стала давать мне задания. Сначала предлагала их только Кристине — какие-то там ребусы, тесты, задания. А я сижу смотрю, как она отвечает, и мне тоже хочется! Эсланда Борисовна догадалась об этом по выражению моего лица, стала и мне тоже протягивать листы, и я, довольная, щелкала эти задания, как семечки. Приносила ей уже решенные, и она мне давала следующие.
Сания Испергенова, роспись стены в школе
Расскажи, как дела?
И так, не произнося ни слова, за компанию с Кристиной, я ходила к психологу целых два года. Только в восьмом или девятом классе, даже не помню точно, когда именно, я случайно оказалась в ее кабинете одна — Кристина, как обычно, привела меня и ушла по своим делам. Я хотела уйти вместе с ней, но Эсланда Борисовна меня остановила.
— Посиди со мной, — попросила она, — расскажи, как у тебя дела?
Это был шок. Какие еще дела? Меня никто не спрашивал о таком. Какая им всем разница, что там у меня за дела? Это касается меня одной.
— Какие дела? — Я ерзала в кресле и думала, как бы исчезнуть.
— Ну, расскажи хоть о чем-нибудь. Как в лагерь съездила?
— Лагерь как лагерь, — буркнула я в ответ, — все нормально.
Как всегда, я стеснялась взрослого человека и не могла говорить.
— Ты можешь рассказывать мне, не бойся!
А я сижу и думаю — как это, не бойся? В детдоме даже у стен есть уши! Рассказать, как в лагере я писалась в кровать каждую ночь, хотя мне уже пятнадцать лет? Как спала во время всеобщих попоек и кутежа? Кто-нибудь обязательно подслушает, потом разнесет повсюду, и снова меня сделают посмешищем, станут обзывать, издеваться. Спасибо, нет! Я промолчала. Посидела еще немного, взяла новое задание и ушла.
А на следующий день все-таки пришла к ней снова. Привычка. Потом еще и еще. Постепенно я стала спокойнее относиться к Эсланде Борисовне, хотя и не подпускала ее к себе очень долго.
Я не привыкла к заботе. Я по-прежнему боялась близости, не умела и не хотела привязываться. Любое сближение казалось мне очень опасным. Я доверяла только самой себе и надеялась на себя.
Но однажды мне все-таки пришлось обратиться к Эсланде Борисовне за помощью. Так получилось, что у меня не осталось ни джинсов, ни брюк — я из всего после лета выросла. На складе мне попытались всучить штаны либо на два размера меньше, либо на три размера больше. Я же постоянно болела и получала одежду последней — по принципу "что осталось". Долго собиралась с духом, а потом от безысходности пришла к Эсланде Борисовне.
— У меня нет штанов, — говорю, а сама смотрю в пол и краснею.
— Каких еще штанов?
— Носить, — уже шепчу.
— Как это нет?!
— Ну, вот так.
И Эсланда Борисовна на следующий день принесла мне из дома две пары черных брюк, которые я потом носила еще три года. Никто в детском доме, кстати, не заметил, что у меня появились новые вещи, которых на складе мне не выдавали. Не особо-то следили за этим. Зато я еще долго чувствовала неловкость.
Она поддерживала меня. Хвалила. Утешала, когда было трудно. И месяц за месяцем, год за годом каким-то непостижимым образом я привязалась к ней. После того, как я сдала все экзамены в девятом классе на "отлично", глаза Эсланды Борисовны светились от гордости и счастья. Я думала: "Ух ты, за меня радуются! Я молодец!" И за спиной вырастали крылья.
Сания Испергенова, роспись шариков
Первые эмоции
В тот год перед отъездом в трудовой лагерь она обещала, что приедет на вокзал меня проводить. А я все время боялась — вдруг нет? Вдруг не сможет, передумает или с работы не отпустят? Последние годы мы со старшими девочками приезжали за два часа до отправления поезда и мыли с хлоркой стены, полки и пол вагонов. И все это время я боялась, что Эсланда Борисовна не придет. Или что меня уже не выпустят из поезда, чтобы с ней попрощаться.
Но она пришла! И мы стояли на платформе, говорили о чем-то и улыбались друг другу. А потом, уже в поезде, я прилипла носом к стеклу и увидела ее одинокую фигуру на платформе. Она махала мне рукой. Сама не зная почему, я вдруг расплакалась. Было такое ощущение, что мое тело уезжает, а важная частичка моей души остается в Москве. Я потом долго не могла успокоиться.
Эсланду Борисовну за мои слезы потом отругали, сказали, чтобы никогда больше не смела приезжать меня провожать, потому что я "неадекватно реагирую".
"Ты ее травмируешь, — убеждали опытные педагоги детского дома, — это ребенку во вред!" К счастью, Эсланда Борисова никого не слушала и с того дня стала провожать меня каждый раз, когда я уезжала. Как психолог она точно знала, что именно для меня лучше.
Я бы не смогла больше пережить даже крохотного предательства без окончательной потери веры в себя и в других людей. А так я почувствовала себя нужной и ценной. Благодаря Эсланде Борисовне я наконец начала испытывать новые эмоции, связанные с другим человеком, — не только обиду и боль.
Она пробудила меня от спячки, каплю за каплей вливая в меня жизнь. Это была не любовь, ничего подобного! Тогда еще я не умела любить. Не умела сочувствовать и сопереживать. Откуда в ребенке возьмутся чувства, которых никто и никогда не испытывал по отношению к нему? Откуда взяться любви к другому человеку у того, кто не знал любви своей матери?
Первое место, где я чувствовала себя в безопасности
После возвращения из лагеря, в десятом классе, я стала бегать к Эсланде Борисовне каждый день. И это еще больше возмущало педагогов со стажем. Дошло до того, что Наталья Ивановна, старший воспитатель в нашем корпусе, взялась раз и навсегда решить этот вопрос. Она закрыла за мной дверь своего кабинета на ключ и начала объяснять.
— Соня, ты понимаешь, что у Эсланды Борисовны много работы? На нее одну сто шестьдесят детей!
У меня от этого предисловия сердце стало изо всех сил колотиться о ребра. Чуть не выскочило из груди.
— Ты понимаешь, что ты в детском доме не единственная? Психолог не должен заниматься только тобой!
Она говорила, а я от волнения не могла даже шевелить пересохшими губами. Только кивала.
— Я тебе запрещаю ходить к Эсланде Борисовне. — Она неожиданно шлепнула ладонью по столу. — Ты меня слышишь? Ты обязана находиться со своим классом, в своей группе. Заниматься общими делами.
Но почему?! Я не могла понять. Чем я должна заниматься? Пить вместе со своими одноклассниками? Курить? Воровать вещи из магазинов? Прятаться с мальчиками в укромных уголках? Мне все это было неинтересно! На все кружки, которые только были в детском доме, я ходила и так.
— Если я тебя еще раз увижу у Эсланды Борисовны, — Наталья Ивановна сверкнула глазами, — буду серьезно разговаривать уже с ней!
Для меня это была катастрофа. Куда мне теперь девать себя в свободное время? Чем занять? А главное, как вытерпеть эту невыносимую детдомовскую жизнь, если у меня отнимают единственное пространство, в котором я могу хотя бы на короткое время почувствовать себя в безопасности?
Сания Испергенова, "Виноградная осень", холст, масло
После уроков я теперь всегда ходила к Эсланде Борисовне, чтобы перевести дух и хоть немного нормально поспать. Она включала мне музыку в своей комнате релаксации, выключала свет, и я спокойно спала там несколько часов подряд. Удивительно, но в десятом классе мне как воздух нужен был этот "тихий час". Единственный глубокий и безопасный сон в детском доме. Никто не трогал меня, не шугал. Не доставал и не гонял с места на место. Я знала, что Эсланда Борисовна не позволит меня беспокоить — скажет, что я на процедуре и входить нельзя.
Это было первое место в моей жизни, где я чувствовала себя в абсолютной безопасности. Это был первый взрослый, который сознательно оберегал меня и защищал. Не будь психологического кабинета и самой Эсланды Борисовны, я бы не пережила страшного подросткового кризиса, который, словно в воронку, засасывал меня в тоску по маме. Если бы не этот "тихий час" и возможность отключаться от внешнего мира, я бы запросто оказалась в психушке. Но никто из сотрудников детского дома, кроме одного-единственного психолога, этого не понимал.
Чуть не отняли то, что помогало мне выжить
После того разговора с Натальей Ивановной я проплакала, сидя на лестнице, несколько часов. И пару дней держалась изо всех сил — не ходила к Эсланде Борисовне. Пока она не нашла меня сама.
— Соня, что случилось? Почему ты больше ко мне не ходишь?
Я смотрела на нее — сердце бешено колотилось — и не могла ничего объяснить. Понимала, что нельзя говорить Эсланде Борисовне о том, что мне запретили. В конце концов, я не выдержала и просто расплакалась. Как всегда.
— Зайди ко мне завтра, — ласково попросила она.
А как я могу зайти, если меня увидят? Я ничего не ответила. А наутро решила пойти не одна, а в компании. Подумала, что если мы будем вместе, то ничего страшного. Не станут ругать. И после этого опять все наладилось.
А через пару недель Наталья Ивановна снова вызвала меня к себе в кабинет. Там уже сидела моя воспитательница. И вот они опять — теперь уже вдвоем — стали мне объяснять, что я мешаю Эсланде Борисовне работать, что она интеллигентный человек и не может напрямую об этом сказать. Что я бессовестная и не понимаю простых вещей.
Мне и сейчас трудно понять, почему они хотели отнять у меня то единственное, что позволяло мне выжить? Почему так стремились перекрыть единственный источник кислорода, которым стала для меня Эсланда Борисовна? Почему система детского дома не позволяет ребенку получить то, что нужно ему больше всего на свете, — отношения со своим собственным взрослым?!
Единственная из всех, Эсланда Борисовна не лезла мне в душу, не выпытывала, почему я плачу, не врывалась в мой мир со своим уставом — просто ждала, пока я созрею, пока смогу прийти и о чем-то ее попросить. Она была готова ждать сколько нужно и при этом быть рядом.
Мне понадобилось несколько лет для того, чтобы привыкнуть к ней. Слишком сильно оказались разболтаны человеческие настройки внутри меня. Слишком грубо нарушена детская привязанность. Взрослые всю жизнь причиняли мне только боль — сначала били, применяли физическое насилие, потом ругали и унижали — насиловали морально.
Сания Испергенова, бижутерия, полимерная глина
Я снова перестала ходить к Эсланде Борисовне, но на этот раз она моментально меня отыскала.
— Соня, почему ты не приходишь ко мне?!
— Наталья Ивановна запретила, — разревелась я мгновенно, — говорит, что я вас отвлекаю от дел.
— Плевать я хотела на то, что она говорит! — Первый раз в жизни я видела, чтобы она так злилась. — Ходи ко мне, как ходила! Если еще раз вызовет тебя, скажи, что все вопросы ко мне!
— Как я скажу? — У меня от ужаса расширились глаза. — Я не смогу...
— Хорошо! Ничего ей не говори. Просто приходи! Запомни, я тебе не запрещаю. Ты не мешаешь мне работать ни в коем случае. Не переживай ни о чем. Ты не лишняя. Ты хорошая! Самая лучшая девочка!
Она все говорила и говорила, старалась, чтобы я не считала себя ненужной, плохой, чтобы не держала на нее обиды. Проговорила все подробно, в деталях, так, как было понятно мне. И я услышала, что не должна мучиться сомнениями и угрызениями совести, что я не делаю ничего плохого и имею право находиться рядом с ней, когда сама этого хочу.
Отбилась от рук?
После того разговора я стала гораздо смелее. Теперь я не дрожала как осиновый лист от постоянного страха, что меня станут ругать. Я, наконец, дала себе волю — приходила к воспитателю и говорила: "Мой распорядок будет таким: после ИЗО я у психолога".
И во всех этих переменах была заслуга взрослого, который, наконец, появился рядом со мной. Я знала и чувствовала, что Эсланда Борисовна на моей стороне, что она защитит. Этого чувства безопасности оказалось достаточно для того, чтобы я подняла голову и начала говорить.
Конечно, все воспитатели считали, что я сорвалась с цепи: система по-своему сопротивлялась превращению робкой бессловесной овечки в человека с собственным мнением.
Не думаю, что кто-то анализировал причинно-следственные связи, но воспитатели видели, что тесное общение с кем-то из взрослых "плохо" влияет на ребенка, он "распоясывается". И потому существовало негласное правило — ни у кого из взрослых не должно быть личных отношений ни с кем из детей. Так же как в доме ребенка персонал не брал младенцев на руки, "чтобы не привыкали", так и в детском доме никто из детей не должен был привязываться ни к кому из взрослых.
Воспитательницы — все как одна — взялись вразумлять нас: с высоты личного опыта, многолетнего педагогического стажа и абсолютного непонимания главной потребности ребенка. Больше других "переживали" те, которые десятилетиями работали в детском доме. Они внушали Эсланде Борисовне, что сироты — существа неблагодарные, сколько в них ни вкладывай, все равно добро забывают. А тогда зачем тратить силы и нервы на них?
— Да-да, — кивали мы в ответ на эти откровения, — все понятно.
К счастью, мы обе знали правду. Эсланда Борисовна — потому, что была хорошим психологом. А я — потому что на собственной шкуре чувствовала положительные перемены, которые со мной происходили.
Если бы не свой взрослый человек, не мягкая поддержка мудрой и терпеливой женщины, я бы никогда не рискнула раскрыться миру навстречу. Не осмелилась бы поверить в себя и свое призвание. Не стала бы художником.
Фото из Facebook Сании Испергеновой
