Весело жили. Никто по заграницам не ездил, тамошнее изобилие воспринималось, как сказка о тридевятом царстве. У всех не было цветных телевизоров и горячей воды, все получали талоны на сливочное масло, водку, колготки и кур. У всех были знакомые знакомых, у которых можно было втридорога прикупить на праздник копченую колбасу или говяжью печень с местного мясокомбината. Все ездили в Москву на электричке за дефицитом, то есть за всем.
Талоны на продукты в нашем городишке можно было отоварить только в одном магазине. Не подумайте, что все ходили туда, когда кому захочется, и спокойно меняли бумажки на положенные продукты. Большую часть месяца в пустом торговом зале стояла гулкая тишина, изредка нарушаемая переругиванием сонных продавщиц. Полки ломились от консервных пирамид из морской капусты и кильки в томате, на прилавке под стеклом лежали кирпичи белого жира и желтого маргарина. И тишина.
Примерно раз в неделю этот несчастный центральный магазин напоминал зимний дворец в 1917 году. Его брали штурмом тысячи горожан. И вот что интересно! Никакого официального объявления о поступлении продуктов никогда не делалось, никаких мобильных телефонов и в мечтах еще не существовало, но толпа собиралась на крыльце в утренних сумерках за несколько часов до открытия пахнущих дефицитом дверей.
В то время я была молодой кормящей мамочкой, родившей второго ребенка. Старшему сыну только что исполнилось два годика. Слух о том, что в первый магазин завезли кур, дошел до меня на молочной кухне. Рассудив, что нельзя терять ни минуты, я посадила Артема в коляску к спящей сестричке и бегом порулила на Советскую площадь.
Очередь начиналась, как на Красной площади, с улицы, но по темпераменту совсем не напоминала ту, что змеилась в Мавзолей. Оставив коляску возле желтой бочки с квасом, взяв на одну руку завернутую в пеленки Анечку, а другой зажав ручонку сына, я смело вклинилась в толпу.
Надо отдать должное нашему поколению. Маму с ребенком на руках, инвалида или беременную женщину всегда пропускали без очереди, уступали место в транспорте и помогали затащить или вытащить коляску. Я с трудом пробиралась между спрессованных тел, сопереживая малышу, который шел внизу, спотыкаясь в кромешной темноте, между взрослых чужих ног, ухватившись за мамин палец.
Наконец мы добрались до прилавка. Я сунула потной тетке в грязно-белом халате деньги и талоны. Она кинула взамен на прилавок четыре синих куриных трупика. Стоит описать наших советских пеструшек. В конечной стадии своего существования они представляли собой тельце из костей и прозрачной пупырчатой кожи с кулак величиной. Тонкая шея, заканчивалась мертвой головой с полуоткрытым страшным клювом, а длинные тонкие ноги в грязных обрывках перьев — скрюченными огромными когтистыми желтыми пальцами. В длину это чудо природы достигала иногда метра, но есть в нем было почти нечего. Зато какой наваристый был бульон!
Приказав сынишке держаться за подол моей юбки, я легко ухватила все четыре шеи в кулак и двинулась на выход. Пробираться назад было легче, толпа с удовольствием выталкивала из себя лишние составляющие. Выбравшись на свободное пространство, я бросила добычу на столик. Затем наконец-то переложила спящего младенца с онемевшей руки на другую и оглянулась на моего маленького мужчину, который даже не пискнул, проходя все эти недетские испытания.
Открывшаяся моему взору картинка осталась со мной на всю жизнь! Мой крошечный, но уже старший ребенок, мой самый любимый на свете сын, одной ручонкой все еще крепко держась за мамин подол, другой сжимал маленькими пальчиками пупырчатую холодную шею «синей птицы». Тело и ноги дефицита тащились по кафельному полу, а мордашка моего малыша сияла от счастья. Выяснить, где была подобрана добыча, не представлялось возможным: Артемушка еще не умел говорить. Так мы и ушли домой с пятью курицами в сетке-авоське.
