Дети войны — это самая незащищенная часть человечества, побывавшая в экстремальных ситуациях. Что мы о них знаем? Моя бабушка Гульфизе битай — представитель этого поколения.
Бабушка Гульфизе — это мама моей мамы. Я, как и все нормальные дети, помню ее примерно с трех лет. Я не помню случая, когда бы она повысила на меня голос, отчитала за какой-либо проступок и даже мимикой показала бы мне свое недовольство. Всегда улыбчивая, своим мягким, ласкающим слух голосом она знакомила меня с крымско-татарскими народными песнями, играми, которыми ее поколение забавлялось в детстве.
Я очень люблю бывать у нее дома. В комнатах много интересных вещей: старые книги, статуэтки, картины. В раннем детстве мне казалось, что я нахожусь в каком-то сказочном мире. Мне все разрешалось трогать руками. Всякий раз бабушка обязательно угощала меня чем-то вкусненьким. Она великолепная хозяйка, ее фирменным блюдом в семье считаются слоеные пирожки — янтыхи.
Как же, оказывается, я люблю свою бабушку. Она отличная рассказчица, но еще больше — замечательный слушатель. Она искренне радуется моим успехам и наравне со мной переживает мои неудачи.
Бабушка живет в одном поселке с нами, на улице Кренкеля, что расположена за железнодорожным вокзалом. В этот раз я шел к ней с кучей вопросов, которые не давали мне покоя несколько дней. Мне хотелось узнать: как выживала она и ее сверстники во время оккупации, как они ждали освобождения Крыма от немецких захватчиков, работали ли школы во время войны, как происходила депортация, как пережили первые годы высылки? О чем мечтали, думали? Ведь во время депортации биташке было всего лишь 7 лет.
Когда я рассказал ей о своих намерениях — узнать о ней больше, она вдруг стала серьезной, улыбка сошла с ее лица, а затем битай сказала:
— Сынок, я тогда была совсем маленькой, и мало что успела запомнить, но кое-что у меня в памяти сохранилось.
— Битай, расскажи. Для меня это очень важно, — попросил я.
Бабушка глубоко задумалась, некоторое время смотрела куда-то далеко вдаль, а затем из её уст полился грустный рассказ.
— Я помню, как через нашу деревню проходили последние колоны отступающих красноармейцев, как в деревню вошли немецкие части. Это были грязные немецкие танки и грузовики (на дворе стояла глубокая осень). Фашисты не гнушались ничем, врывались в любой дом, могли взять любую вещь или продукты. Вот тут мы впервые осознали всю тягость оккупации. Мы были никем и звали нас никак. Человеческая жизнь не стоила и ломанного гроша.
— Однажды на наше подворье, — продолжает Гульфизе битай, — вошли румынские солдаты и офицер. На них, разрывая цепь, отчаянно залаяла наша собака Кокман. Тогда один из румынских солдат схватился за винтовку, намереваясь застрелить ни в чем не повинное животное. На защиту верного друга стал мой брат Бахтияр, который начал прикрывать собаку своим телом. Мама бросилась спасать Бахтияра, и едва она его оттащила от животного, раздался выстрел, и собака замолкла навечно.
Очень часто в нашей деревне немецкие части сменяли румынские подразделения. Румынские солдаты, вновь прибывшие в нашу деревню, устраивали так называемые «обыски», искали партизан, а на самом деле рыскали по дому в надежде найти что-нибудь съестное. Нужно было что-то придумать.
Одна из моих сестер предложила такую идею. При появлении в деревне румынских и немецких солдат мы с ней быстро бежали домой, ложились в свои постели, высунув слегка оголенные ноги, и натирали их золой. Ноги принимали синеватый цвет, напоминающий ноги умирающего человека. Оккупанты, входившие в дом, недоуменно смотрели на нас, а в это время мать, утирая слезы, тихо шептала немцам: «crank» (тиф). Это на немцев действовало как команда «спасайся, кто может». Они быстро выбегали со двора, бросали все награбленное и убирались восвояси. Нужно сказать, они потом долго не появлялись на нашем подворье.
С каждым днем жить становилось все труднее и труднее: приходилось экономить на всем. Боялись лишний раз выйти на улицу. Негде было купить спичек и соли. Выручал приусадебный участок. Все ждали освобождения от фашистского гнета, почти все мужчины нашего села были на фронтах Великой Отечественной войны.
И этот день настал. Уже в апреле Крым был почти весь освобожден, под гитлеровским сапогом оставался Севастополь. В том году мне исполнилось семь лет. Уже в первых числах апреля мы встречали передовые части Советской армии. Счастью не было предела, люди плакали, обнимались. Выносили и угощали солдат молоком, яйцами, рыбой, домашним вином. Мы, дети, громче всех кричали «Ура!». Казалось, что все самое страшное осталось позади.
— 18 мая в четыре часа утра, — продолжала Гульфизе битай, — к нам домой кто-то громко постучался в двери. Это началась депортация. Офицер, вошедший в наш дом, грозным голосом зачитал указ о выселении и дал на сборы пятнадцать минут. Я помню, как сейчас: мама лихорадочно начала перебирать вещи, металась из угла в угол, не зная, что взять с собой в дорогу. Мы, ее дети, увидев растерянные глаза матери, поняли, что пришла беда. Бегая вокруг нее, мы громко плакали, мешая ей сосредоточиться.
Несмотря ни на что, мать успела кое-что собрать в дорогу. Бедная моя мамочка, сколько же ей пришлось пережить. Весь удар 18 мая она практически приняла на себя. Когда мы выходили из дома, на пороге нас встретил наш сосед цыган Сейдамет. У него в руках был бубен (даре). Его лицо искрилось радостью, которую он не скрывал. Ехидно улыбаясь, Сейдамет кричал: «А-а-а-а! Есть правда на земле! Нас за людей не считали, а выселят вас!». И хотя мама его за всю жизнь ничем не обидела, она молчала. Ей сейчас было не до него. Бедняга Сейдамет и не знал, что его и всех его соплеменников выселят из Крыма уже через месяц.
Бабушка еще долго рассказывала мне о тяжелейших первых днях депортации, о сотнях умерших от всяческих заразных болезней, о горькой чужбине, о непосильной работе на хлопковых плантациях. Когда ее мать, моя прабабушка, в сорокоградусную жару целый день с тяжелой мотыгой отработав на поле, бережно несла домой заработанные пол лепешки и чашку так называемого супа, в котором редко когда попадались картошина или репа. Этот «суп» выливала в кастрюлю, добавляла воду, кипятила и, накрошив туда лепешку, разливала поровну всем в миски. И, конечно, меньше всего оставляла себе.
Бабушка грустным голосом рассказывала мне все это, а по щекам катились слезы. Как тяжело ей доставались эти воспоминания. В эти мгновения ближе ее, роднее ее у меня никого не было. Смотря на ее уставшее лицо, на ее глаза, я ловил себя на мысли, как же я люблю свою Гульфизе битай. Я теперь точно знаю, откуда в ней столько доброты, милосердия, человечности. Спасибо тебе за то, что ты у меня есть.
