Он родился в далеком голодном 1923 году, в Оренбуржье, в деревне Петровка. В семье он был третий ребенок и старший сын. Семья была украинская, уходящая своими корнями в Черниговскую губернию. Мой прадед по Столыпинской реформе с сотнями тысяч таких же крестьян подался в Оренбургскую губернию за землей и свободой.
Сколько их таких подалось и не доехало до Оренбурга, Тобольска, Тюмени? Не одна тысяча. Беда нашего государства — не дураки, а чиновники, могущие любые здравые начинания превратить в абсурд с человеческими жертвами. Моим предкам повезло, они доехали и осели, образовав вместе с такими же горе-авантюристами украинскую диаспору на уральской земле.
Двадцатые и тридцатые годы отец вспоминал мало, собственно, было нечего вспоминать. Учиться было некогда — время голодное, семья большая, к войне уже было шестеро детей, и надо было чем-то их кормить. Дед Василий, колхозный конюх, был человеком взрывного характера, шебутной и при этом не особо хозяйственный. Хозяйство все держалось на бабушке Александре, женщине крутого нрава, работящей как пчела. Была в их семейной истории и бодяга с раскулачиванием, тогда «кулачили» всех, у кого была хоть одна коровенка и полудохлая лошадь.
На фронте. Первый бой
Для меня история отца начинается с февраля 1942 года, когда его, девятнадцатилетнего паренька призвали в ряды Рабоче-Крестьянской Красной Армии и мобилизовали на фронт. На Калининский фронт. Знаменитые февральские бои под Вязьмой, когда город переходил из рук в руки то ли пять, а то ли шесть раз.
Их высадили из железнодорожного состава без винтовок и патронов, пистолеты были только у комсостава. Простая, как я сегодня понимаю, несогласованность. В другом месте, наверное, выгрузили винтовки и патроны, но не было ни одного бойца. Выгрузили необстрелянных мальчишек и сразу сунули в мясорубку. Время было такое. Дыр было много, надо было их затыкать. Сколько их выжило тогда в первом бою, вряд ли доподлинно кто-то знает. Мой отец чудом остался жив. Говорят, тот, кто пережил первый бой, имел шанс выжить и дальше. Мой отец выжил.
Вообще связных воспоминаний о фронте отец мне не оставил. Только эпизодами. Фронт для него начался с кошмара, и этот кошмар продолжался еще три года.
Однажды, той же зимой 42-го, с заданием протянуть связь от одной батареи до другой он на лыжах ночью пробирался лесом вдоль линии фронта и заблудился. Что делать дальше, он не имел не малейшего представления, и все шел и шел вдоль леса, падая в снег, когда в воздух с шипением взлетала очередная немецкая осветительная ракета или начинала стрекотать «циркулярная пила Гитлера» — пулемет MG-42. Тихонько выл от страха, но продолжал идти и таки вышел к утру к соседней батарее. Там его, перепуганного пацана, отпаивали спиртом и чаем взрослые бывалые мужики артиллеристы, а уже днем забросили полуторкой обратно на свою батарею.
А потом он попал в рукопашный бой и дрался, как дерется загнанная в угол крыса, как мог и всем чем мог, и перегрыз зубами горло своего противника, немецкого солдата. Зубами. Горло. После такого рассказа, мне было тогда лет 25, я перестал задавать какие бы то ни было вопросы про войну.
Рассказ однополчанина
В 1988 году к нам в гости приехал однополчанин отца, его командир отделения, сержант (он так и остался сержантом) Кильметов. Пожилой татарин, в свои 65 по-прежнему говорящий с акцентом, хотя всю жизнь проработал в сельской школе учителем русского языка. Он рассказал историю о том, как мой отец чудом остался жив, когда в очередной раз летом 1944 года тянули линию связи через подорванный железнодорожный мост.
Связисты собирались спустить на связном проводе с моста одного из своих бойцов, перевезти его на лодке на другую сторону, а там поднять на мост на веревке. Выбор пал на самого субтильного — на моего отца, ефрейтора Лавруся. И когда его уже поднимали на веревке, вниз сорвалась каменная глыба, и Кильметов, будучи атеистом, а по крови — татарином-мусульманином, перекрестился, считая, что Пашку убило. Но поглядев вниз, они обнаружили качающегося на веревке и матерящегося ефрейтора.
Кстати или некстати, отец этой истории не помнил. Как выяснилось в тот вечер, отец много чего не помнил. Может быть потому, что так устроен человеческий мозг: забывать все ужасы и кошмары, а может быть, просто его так шваркнуло позже, в декабре 1944-го.
Чудом уцелел
Это было наступление под Данцигом (Гданьск, Северная Польша), и отец вместе со своим подразделением шел в атаку, как вдруг под ногами у него рвануло так, что Кильметов даже креститься не стал, потому что в этот раз было все понятно. Отца подкинуло метров на шесть и брякнуло о землю! Противопехотная мина. Подошвы на сапогах срезало, как бритвой, не задев при этом самих ног и только испятнав их осколками, а голову просто ушибло до полной контузии. Но не убило.
Очнулся он ночью от того, что кто-то его тащил. Все тело бесконечно болело, а голова просто разваливалась на части и отказывалась соображать. Кровь шла из носа и из ушей. Руками он пытался нащупать автомат, без оружия нельзя, это он усвоил в первые минуты своей войны. Автомата не было, но зато он сквозь звон в ушах услышал женский голос: «Очнулся?». «Ангел-хранитель» из медсанбата тянула его на плащ-палатке, всего раздробленного, искалеченного и истекающего кровью. «Посмотри... Там посмотри... Там у меня...», — засуетился отец и услышал: «Живой, значит. Значит, жить будешь. Цело там у тебя. Слышишь, цело! Еще на свадьбе погуляешь, и дети будут. Слышишь, будут! Вот только доползем до медсанбата...»
Они доползли. Отец опять чудом уцелел. Вообще, он уцелел только одним большим чудом. Их 22-го, 23-го и 24-го года рождения осталось ровно два с половиной человека на сотню девчонок тех же лет. Например, моего родного дядю, маминого брата старшего лейтенанта Виктора Ивановича Смолькова убило 9 апреля 1945 года под Веной. Они были друзьями с моим отцом.
Провалялся он в госпитале после той контузии до марта 45-го, а в марте ему предложили поступить в военно-политическое училище. Рассудив, что война все равно скоро кончается, а пуля она — дура, отец согласился. И уже в июле 1945 года с новенькими лейтенантскими погонами паровоз мчал его на Дальний Восток, в Советскую Гавань.
Жизнь после войны: Дальний Восток, свадьба, дети
Правда, в боевых действиях против японцев отец участия не принимал, Бог миловал. Служил он заместителем командира батареи по политической части в береговой артиллерии. Воинская часть только обустраивалась, и все жили в землянках. И офицеры жили в землянках, и стреляли обнаглевших крыс из ТТ, и пилили ножовкой по металлу замерзший хлеб зимой. Такая была веселая жизнь. И было моему отцу 22 года.
А в июле 1948-го он приехал на побывку домой. Правда, это уже была не деревня Петровка (ее выселили перед испытанием первой атомной бомбы на Тоцком полигоне), а село Погромное, родное село моей мамы. Маме в ту пору шел 19-й год, и дед Иван присматривал ей жениха.
Мама была натура романтическая, она жила книжной жизнью, от суровой действительности ее защищала отцовская любовь: «Не трогай Любку! — говорил дед моей бабушке Анастасии. — Пусть учится!». И Любка училась. Только вот с естественными науками у нее не особо шло. Но школу она закончила, целую десятилетку, что по тем временам было само по себе большим достижением.
И на этом не остановилась — поступила в Оренбургский индустриальный техникум. Но денег в семье на то, чтобы она жила в городе, не было, а мотаться на поездах надо было, опять же из-за денег, «зайцем». Однажды это плохо кончилось: ее подруга, прячась от кондуктора между вагонами, упала под колеса. На том мамина учеба и кончилась.
А тут вернулся Павел Лаврусь. Друг Виктора. Старший лейтенант, на груди Красная Звезда, Слава и медали. Красавец и победитель. Дед Иван, а Смольковы с Лаврусями были соседями, сразу решил, что такого жениха упускать нельзя. Был первоначально вариант отдать за него старшую дочь Шурку, но потом, раскинув мозгами, перерешал в пользу Любки.
Тетя Шура потом долго выговаривала моей маме за это: ей по жизни с мужьями не везло, и она считала, что Люба нечестно увела моего отца. А как она увела? Ей отец сказал: выйдешь замуж за Павла, она и подчинилась. Так случилась моя семья.
После короткого отпуска, в котором были и сватовство, и свадьба, отец уезжал обратно на Дальний Восток вместе с молодой, не перестающей реветь женой. А еще через два года там родился мой старший брат Вячеслав, а еще через семь — средний, Виктор.
В 57-ом вся семья переехала в Ломоносово под Ленинградом. Отец тогда уже был майором. А в 1961 году отец попал под хрущевское сокращение и закончил свою воинскую службу. Не нужны стали старые кадры, прошедшие Дугу и Сталинград, Будапешт и Вену, Берлин и Прагу. И потянулись они кто куда, заполняя собой ДОСААФы и школы, где становились инструкторами и учителями начальной военной подготовки.
Мои переехали поближе к родной деревне, в новый город большой химии — Новокуйбышевск.
А в 1964 году родился я. И это уже совсем другая история.
Уже давно нет моего отца. Нет мамы, нет старшего брата. Я сам 27 лет — отец. И помню, как дрогнуло мое сердце, когда однажды мой сын Станислав назвал меня «батя». Так мы с легкой руки старшего брата называли своего отца.
